Разин Степан

На скамье за столом против Лазунки питухи с красными лицами сдвинулись плотнее. За стол сел человек с быстрыми, вороватыми глазами, с усами, как живые тараканы, шевелящимися. На голове Ерша клочья русых волос.

— А ну, виночерпий, дай-кось нам пенного кукшинчик малой!

Служка кабацкий, получив деньги, принес вино.

— Где, Ерш, плавал, каких щук глядел?

— Ох, браты! Изопью вот, а сказывать зачну, без перебою чтоб — хто видел, и тому, хто не был вчерась в Кремле…

— Не всем досуг быть!

— Иным быть боязно — на Ивановской крепко бьют!

— Боязно тому, кто казну крал…

— Ну, слушьте! На постельном, вишь, крыльце государевом кричали, что атаман-от Степан Разин богоотступник… и седни попы будут говорить ему анафему.

— Ой, ты!..

— Чул… А еще чул, как зазывали бояр, князей биться с Разиным — идтить на Волгу!

— Эй, не любят дворяна на войну быть!

— Угрозно им теперь говорено! Дьяк читал: «Идите-де сражаться за великого государя и за домы своя, а те дворяне, кои-де не поедут в бой да учнут сидеть в домах и жить в поместях, то у тех нетчиков вотчины отбирать, отписывать тем челобитчикам, что будут стоять на войне противу воров!»

— Эй, кто ходил на смотры? Седни государь на Девичьем поле войска глядит!

— Чего туда ходить? Близ не пущают. Да сегодня не дворяны, князи — все рейтары да люди даточные?..[323]

В кабаке от боя из пушек затряслись полки, зазвенела кабацкая посуда.

— Вишь, вот! Пойдем, робята?

— То на Девичьем пушки бьют!

Иные ушли из кабака. Только за столом питухи не тронулись:

— Поспеем!

За Москвой-рекой с той же стороны затрещали карабины и мушкеты.

— То какой бой?

— Вишь, конные и пешие бьют перед царем — немчины порутчики да полковники выучку солдат показуют.

— Боярской смотр, то особой, — заговорил Ерш, — для больших жильцов, дворян строят дом на Девичьем, с государевым троном…

— Глядел и я кои дворы боярски, на тех дворах родичи княжие с городов понаехали в ратной дединой сбруе…

— А ну, как?

— Да на конях богачества навешано — цены нет! Серебро, золото от копыт коньих до морды и ушей животиных, хвосты конски — и те в жемчугах.

— Порастрясут то золото, как в бой приналягут.

— Эх, сползать ба по полю после боев — я чай, жемчугов шапки сыскать можно!

— Подь на Волгу! Бояра уловят, и быть тебе на колу…

— Вот-те и хабар![324]

Кто-то басистый, тяжко мотая захмелевшей головой, крикнул:

— Сказывают, православные!

— Мы не горазд — мы питухи.

— Чуйте, питухи! Сказывают, у Стеньки Разина живет расстрига Никон-патриарх!.. Идет…

— Где еще чул такое?..

В углу кабака, за бочками, стоял хмельной высокий человек в монашеском платье, в мирской валеной шляпе и, держась за верхние обручи бочки, дремал. Услыхав имя Никона, поднял голову, забасил в ответ, отдирая непослушные руки от винной посуды:

— Братие! Битием и ранами, не благодатию Христовой, увещевают никонияны парод! Русь древнюю, православну-ю-у попирают рылами свиными… Оле! Будет время, в куцее кукуево рухло загонят верующих — тьфу им!

Целовальник крикнул:

— Ярыга, беса гони, пущай замест кабака на улице б…дословит!

— Умолкаю аз…

Высокий, шатаясь, вышел из-за бочек и зашагал к дверям. У порога сорвал с головы широким размахом руки шляпу и крикнул, переходя с баса на октаву:

— Братие-е! Кто за отца нашего Аввакума-протопопа[325], тот раб Христов; иные же — работающие сатане никонияны-ы! — и вышел на улицу.

— Штоб те завалило гортань, бес! — крикнул целовальник.

Лазунка не спеша тянул свой мед, разглядывал баб. В прирубе кабатчика становилось все шумнее. Бабы не гадали больше, а говорили, пели и спорили. Одна унылым голосом пела свадебную песню:

К нам-то в дом молодую ведут,
К нам-то в клеть коробейки несут.

Хлестала в ладоши, заплетаясь языком, частила, мотая головой в грязной кумачовой кике:

Кони-то накормленные,
Сундуки железом кованные,
Замки жестяные,
Ключи золотые.
Чулки бумажные,
Башмаки сафьянные.

Другая, маленькая, сухонькая и столь же пьяная, как поющая, рассказывала толстой и рослой посадской с кувшином в руках:

— И поверь, голубушка, луковка моя, как запоезжали мы с невестой…

— С невестой? Хорошо!.. с невестой.

— Ужо, луковка, а были мы в сватьях. А подобрано нас две сватьюшки, луковка, и к нам пришла в клеть сама колдовка.

— Бабы, пасись о колдунах сказать!.. — крикнул целовальник.

С окрика баба понизила голос:

— Так вот, луковка, завела она в клеть… пришла да велела сунуться нам врастяжку на пол. В углу же свечу прилепила, зажгла, а образа и нету… Сумрачно в клети, у ей же, луковка, колдовки, топор в руках…

— Бабы! Сказываю: чтите у печи — грамота есть, — повторил свой окрик целовальник.

— Едино что не лги — пей вот!

— А за здоровье, луковка! И ты пей, вот, вот — ладно… я же, спаси тя бог, не лгу… Обошла нас колдовка на полу лежачих да тюкнула сзади меня топором… «Ой, думаю, обрубит она мне сарафан!» Сарафан-от долгой, золотом шитой…

— И век такой рухледи у ей не бывало!