Разлад

Но вела я себя – как заправский пацан. Ходила круглый год в шароварах, зимой носила отцовскую офицерскую шапку – отец был у меня кадровым военным. И мальчишкам нашим, гарнизонным, ни в чем не уступала. Ножички, маялка, пристенок – во все игры с ними играла. И даже докуривала втихую отцовские папиросы «Беломор». Стригли меня коротко, стриг наш же гарнизонный парикмахер, прическа была не то бокс, не то полька. Да и фамилия была ни мужская, ни женская, а так, серединка на половинку – Мейн. Из-за этого, видно, в небесной канцелярии и произошла промашка. Занесли меня сослепу в мужской пол, вот судьба и решила пометить. Да такой урок дала – на всю жизнь запомнился.

Жили мы тогда в Башкирии. Среди голой степи стоял наш военный городок. Одно только название – городок, а в действительности – три барака для солдат, чуть поодаль финский домик, где размещался штаб, да с десяток землянок. Их построили для себя еще военнопленные немцы. Там-то и жили офицерские семьи.

Не то чтоб совсем землянки, окна – вровень с землей, полы деревянные, крашеные, да и вниз всего пять ступенек. Были эти землянки теплые, добротные, но зимой как заметет, как запуржит снегом бывало, так законопатит, что если б солдаты не откапывали, так сидеть бы до весны и куковать. И мы жили в такой землянке, хоть отец комбатом был, только наша землянка была ближе всех к штабу.

Зимой тоскливо, в округе на десять километров ни одного строения, ни одного домика. Заберешься украдкой на вышку, окинешь заснеженную степь взглядом, и глазам больно от белизны. А где-то далеко в степи горят факелы. Тогда, в начале пятидесятых годов, попутный газ жгли, не жалея. За колючей проволокой, которая окружала наш городок, была снежная белая пустыня.

Чем еще запомнилась зима? Зимой нас на санях возили в школу в поселок. Мы ведь местных совсем не знали, их к нам не пускали через посты и колючую проволоку, а мы к ним тоже ни ногой. Так и жили: они – своей жизнью, мы – своей.

Дело было уже поздней осенью, и снега насыпало порядком. Установился санный путь. Объявили нам накануне – в школу поедем. Мы, ребятня, обрадовались, а то все дома да дома. А дома какая учеба? Прочитаешь учебник, перескажешь матери. А та – то ли слушает, то ли своим делом занята. А если под горячую руку попадешься – печка дымит, или тесто не подходит, – так и вовсе подзатыльник ни за что получишь. Поэтому в школу мы с охотой собирались. Было нас человек пять школьников, остальные – мелюзга послевоенная. Самые старшие – я и Вовка Драч. Нам уже в четвертый класс нужно было ходить. Мы раньше в Энске жили и в школе там учились. А весной на тебе – передислокация. Переехали, обосновались, а здесь дороги развезло. Распутица. После уж – и летние каникулы. Вообще, мы переезжали часто, по всему Союзу колесили. У нас только и было – что сундуки да чемоданы. Бывало, отец придет вечером, скажет: «Передислокация», – а к утру уже все упаковано, в сундуки уложено. Сидим, ждем машину или лошадей. Наш начальник штаба, капитан Драч, Вовкин отец, как выпьет, так и затянет своим густым басом: «По морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там». Росточка он был маленького, ноги колесом. А голос гулкий такой, как будто в пустую бочку кричит. Был он веселый, заводной. Где какая компания собирается, там и он. Уж третий год пошел, как его к нам прикомандировали. Он в Энске ротным был, а как переехали сюда, сразу начальником штаба стал. Мой отец дружбы с ним не водил, недолюбливал его за что-то. А мы, ребятня, вечно вокруг него вились. И он с нами охотно возился. Мы ему все рассказывали, он нашим лучшим другом был.

Мы в ту пору росли, как дурная трава. Отцы с утра до ночи на службе, а у матерей хозяйство, младшие ребятишки. Нелегко было нашим матерям, но они не жаловались. Не избалованы были. Хорошо, что муж жив, да дети сыты и здоровы, и на том спасибо. На памяти была еще война.

Вот и тогда, поздней осенью, капитан Драч собрал нас и говорит:

– Ну, ребята, записал я вас в школу. Ездить будете на санях. Возить вас будет Рафгат. Все вы его знаете.

Тут уж я развеселилась вовсю. Еще бы мне не знать ефрейтора Рафгата. Был он приставлен к лошадям. Лошадей в батальоне имелось две: Чубчик и Красавчик. Придешь к нему с утра на конюшню и начнешь скулить: «Рафгат, а Рафгат! Можно мне с тобой?» Он свое дело делает, коней запрягает, на тебя и не глядит. А ты сядешь в сторонке и тихо канючишь: «Ну возьми! Что тебе стоит?» Он молчит, сено в телегу накладывает. А потом глянет, да так весело гаркнет во весь голос: «Прыгай!» Тут уж не зевай – прыг в телегу, а он привстанет, вожжи натянет, да как гикнет на лошадей. Они и понесут. Пулей через ворота. Кто на КПП, те уже знали заранее, ворота – настежь. А отъедем в поле, он повернется, прищурит узкие черные глаза и спросит: «Мамка разрешил ехать?» И давай хохотать. Лошади мчатся, гривы ветер путает. Телега с ухаба на ухаб прыгает. А вокруг – степь, тишина, только колеса стучат. Хорошо ездить с Рафгатом.