Разлад

А ведь вся эта шайка в сговоре была. Они хребет тебе ломали, Антанай! – Можейко в ярости сжал кулаки. Посмотрел ненавидящим, испепеляющим взглядом на надгробие. Но тут же словно протрезвел. –С кем хочешь счеты сводить? Давно уже покойник. Там ему ничего не нужно: ни славы, ни власти, ни денег. А ты живешь, хлеб жуешь, землю топчешь, – мелькнула торжествующая мысль. Но тут же суеверно осадил себя. – Не возносись! Не возносись! И твой черед уже не за горами. – С болью посмотрел вслед жене, дочери. – Как-то они без меня будут? Ведь ничегошеньки не умеют. К жизни не приспособлены. Только приучены брать, брать, брать. – Олимпиада Матвеевна еле плелась, переваливаясь уточкой. Видно было, что устала. Выбилась из сил. Ирина шла впереди, не оглядываясь. Куталась в пушистый мех. Шаг ее был лёгок. Размерен. Издали казалось, будто прогуливается. – А ничего. Выживут,– вдруг подумал с жестокой, отчетливой ясностью. – Да и зачем я им? Конечно, пока был в силе – пользовались. Теперь только обуза. Придурь, капризы! Кому это хочется терпеть? Да и во имя чего? Когда сволокут сюда – вздохнут с облегчением. Мертвого любить куда легче, чем живого. – На миг представил себе их жизнь без него. И задохнулся от ярости.—Перегрызутся. Как пить дать перегрызутся из-за копейки. Что одна, что другая – сквалыги, крохоборки. Пожалуй, и памятник не поставят. Так цементным цоколем все дело и кончится. – Он словно в яви увидел свою могилу. Заброшенную. И злоба вспыхнула в нем. – Завтра же переоформлю завещание. Твердо оговорю себе сумму на памятник». И тут ему стало жутко. Будто в пропасть заглянул. Черную. Бездонную. Неведомо из каких глубин выплыло отцовское «Езус Мария». Сердце вжалось, толчком подпрыгнуло верх. Он ухватился за прутья ограды. «Ты что? Совсем рехнулся? Чего мечешься? О чем хлопочешь? Времени осталось с гулькин нос, а ты о памятнике думаешь. Да на черта он нужен? Увековечить себя решил, что ли? – он едко усмехнулся над собой. – Не ты первый, не ты последний. Были уже такие. И чем все кончилось? Парят землю, как прочие смертные. Смертные, – это слово мысленно произнес врастяжку, – вдумывался когда-нибудь, что означает? Пришел на эту землю, сделал свое дело и ушел. Главное, чтоб добром поминали. Чтоб дело было. А из-за чего ты всю свою жизнь проколготился? Скажешь, из-за дела. Нет! Врешь! Если ты о деле думал, не молчал бы, бился до последнего. А так сидел в своей клеточке на жердочке и пел с чужого голоса. Потому что в уме держал только свое, шкурное – свято место не пустует. Но один в поле не воин, – шевельнулась было и подняла голову спасительная мысль. И тотчас уцепился за нее, как паук за ниточку. Начал вспоминать разные примеры. Из своей жизни. Из жизни близких знакомых. Выходило одно. И тот пробовал. И этот. И третий. И десятый. А все равно стену было не прошибить. А из кого же эту стену возвели? – ядовито уязвил он себя. – Со стороны, что ли, материал завозили? Да из твоей же братии построили. По кирпичику формовали, по штучкам отбирали. И возвели. Благо сырья всегда было – завались. Вот каждый за свое местечко и держался. Понимал – выпадешь – разлетишься вдребезги. Знали, что там, внизу, лишения, нужда. Каждый оттуда путь начал». – Тщательно, словно делал важное дело, скатал тугой снежок. Откусил самый краешек. И пахнуло детством. Заледеневшим бельем с мороза. Катаньем с горки на ногах в чиненых-перечиненых чунях. Он всхлипнул глухо. С надрывом. И тут же, испугавшись, крепко припечатал рукой рот.

На центральную аллею еле выбрался. Думал, ноги не донесут. И тотчас налетел как вихрь Санька:

– Дедуня! Ты что! Обыскался! Все обрыскал! Черт те что уже передумал.

Он вяло отмахнулся:

– Страшней смерти ничего со мной приключиться не может. А помру, тоже не велика беда будет. Не многие добром помянут.

Можейко привалился к внуку. Ткнулся щекой в грубый край погона с лычками. В шершавый ворс шинельного сукна.

«Когда-то водил за ручку на парады. Ставил на трибуну рядом с собой. А в уме зрела маленькая, как маковое зернышко, мыслишка: «Пусть привыкает. Пусть знает, что истинный праздник здесь, а не в толпе. И не у краешка трибуны, где я сейчас топчусь, а там, в самом центре». Что ж, видно, не судьба. Была тоненькая ниточка, за которую мог зацепиться, и ту по глупости, по молодости лет оборвал, – он поглядел на юношеский подбородок с ямочкой, на густые, сросшиеся на переносице брови, – а ведь в мою породу пошел. В мою. Не может быть, чтоб он не выкарабкался. Да и время сейчас смутное. Глядишь, еще на коне окажется». Можейко искоса поглядел на внука. Спросил словно бы вскользь: «Ты общественной работой там занимаешься? – И тут же, не дожидаясь ответа, добавил наставительно: – Помни, это первая ступенька наверх». Внук неопределенно хмыкнул в ответ: «Угу. Обязательно». «Что это? Насмешка?» – подозрительно подумал Антон Петрович, но вникать не стал. Чуть замешкался. Потянул Саньку за рукав.