Различие и Повторение

Вернемся, наконец, к номинальным понятиям. Объясняет ли повторение слов тождество номинального понятия? Возьмем в качестве примера рифму. Конечно, она — словесное повторение, но повторение, предполагающее различие двух слов, включающее его в самое поэтическую Идею, в определяемое ею пространство. К тому же разве ее смысл не в том, чтобы отмечать равные интервалы, или скорее — как это видно в концепции сильной рифмы — поставить ценность тембра на службу тонического ритма, способствовать независимости тонических ритмов относительно ритмов арифметических? Что же касается повторения одного и того же слова, мы должны рассматривать его как “обобщенную рифму”, а не рифму как сокращенное повторение. Существует два способа такого обобщения: или слово, взятое в двух смыслах, обеспечивает сходство или парадоксальное тождество двух этих смыслов. Или же слово, взятое в одном смысле, оказывает притягательное воздействие на соседей, сообщая им чудодейственную гравитацию, пока одно из соседних слов ни приходит на смену, становясь, в свою очередь, центром повторения. Раймон Руссель и Шарль Пеги были мастерами литературного повторения. Они сумели возвести патологическую силу языка на высший художественный уровень. Руссель исходит из слов с двойным смыслом или омонимов и заполняет расстояние между этими смыслами историей и объектами, предметами, в свою очередь раздвоенными, представленными дважды. Так он побеждает омонимию на ее собственной территории и вписывает максимум различия в повторение как открытое пространство в глубине слова. К тому же это пространство представлено Русселем как место масок и смерти, где одновременно вырабатывается сковывающее и спасающее повторение — прежде всего освобождающее от сковывающего. Руссель создает язык-последствие, где все повторяется и возобновляется, когда все уже высказано¹². Совершенно другая техника у Пеги. Она замещает повторением уже не омонимию, а синонимию, затрагивая то, что лингвисты называют функцией смежности, а не подобие. Она образует пред-язык, язык зари, где используют малейшее различие для постепенного образования внутреннего пространства слов. На этот раз все выливается в проблему преждевременных смертей и старения, а в этой проблеме — в небывалую удачу утверждения того повторения, которое спасает от сковывающего. И Пеги, и Руссель доводят язык до одной из его границ (подобие или отбор у Русселя, “отличительная черта” биллиарда от вора*; смежность или сочетание у Пеги, знаменитые “стежки вышивки”). Оба они замещают горизонтальное повторение, повторение обычных, постоянно произносимых слов, повторением примечательных точек, повторением вертикальным, благодаря которому возвращаются в глубь слов. Повторение ввиду нехватки, недостаточности номинального понятия или вербальной репрезентации — позитивным повторением, связанным с избытком лингвистической и стилистической Идеи. Каким образом смерть вдохновляет язык, всегда присутствуя при утверждении повторения?