Различные миры моей души

Новому посетителю Пилат был удивлён не меньше, чем приходу своей жены. Жестокая улыбка появилась на его губах.

– Зачем почтенный член Синедриона пожаловал ко мне, недостойному его благословенных глаз? – с издевкой спросил Пилат. – Неужели одного первосвященника мало, чтобы склонить меня к нечестивому приговору? Что ты хочешь сказать мне из того, чего я не знаю?

Вошедший посетитель, мужчина средних лет в богатой одежде, склонив голову, слушал слова Пилата. Его смиренный облик не напоминал высокомерное поведение Иосифа Каиафы.

– Прости, префект, я не тебя пришёл обсуждать и осуждать. То, что ты сделал или сделаешь – не всё воля Бога. Если бы Он не захотел, Он бы не допустил. Я пришёл к тебе как проситель.

– Вот как? – Удивлённый Пилат сел в своё кресло. Иосиф из Аримафеи, всё так же смиренно, подошёл к нему. – И о чём ты хочешь просить меня, ты, влиятельный и богатый человек?

Не обращая внимания на иронию, Иосиф поднял на Пилата спокойный взгляд.

– Ты ведь не считаешь, что Галилеянин достоин смерти? Твоя совесть восстаёт против приговора, который должна подписать твоя рука?

Пилат хмуро посмотрел на него.

– Ты пришёл просить меня отменить приговор? В вашем Синедрионе все впали в безумие? У вас правая рука не ведает, что делает левая?

– Нет. Я пришел просить тебя о снисхождении. Чтобы я и те, кто любит его, могли проводить его в последний путь и облегчить его страдания.

– Облегчить страдания? – Пилат пристально посмотрел в безмятежные глаза просителя. – Облегчить? Или помочь?

– Я думаю, ты понял меня, префект. – спокойно выдержав тяжёлый взгляд Пилата, произнёс Иосиф.

– И много вас будет? – Пилат откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы на животе.

– Две-три женщины, я и один-два его ученика.

– Женщины? Ты хочешь оповестить весь свет?

– Женщина, если она преданна, вернее собаки и молчаливее могилы. Язык ей развязывают праздность, глупость и равнодушие. За этих женщин я могу поручиться. Одной из них будет его мать.

– Мать? – Пилат задумался. Он не сводил глаз со спокойного лица просителя. Вдруг лицо его озарилось злобной улыбкой. – Дело твоё. Если он будет осуждён на крест – его казнят. А что будешь делать ты в это время – меня не касается.

– Префект… – начал Иосиф, но Пилат взмахнул рукой, не желая слушать объяснений. – Еще одна просьба. – Иосиф слегка улыбнулся.

– А ты уверен, что на эту я уже дал своё согласие? – усмехнулся Пилат.

– Вместо имени и вины казнённого, напиши «Иисус Назаретянин, царь иудейский». Если казнь состоится.

– Что? – Пилат, хлопнув себя по колену, оглушительно рассмеялся. – Ты меня о том просишь?

– Да, префект. – Иосиф слегка улыбался, глядя на Пилата.

– Это я сделаю с большим удовольствием. Очень хочу увидеть, как вытянется лицо вашего святоши, когда он это прочитает.

Иосиф скромно поклонился, пряча улыбку.

Пилат сидел и думал, морща брови и пощипывая губу. Вдруг его лицо просветлело.

– Ладно. Я даю тебе свободу действий. Мне самому интересно, что из этого выйдет.

Он снова взмахнул рукой, отпуская просителя, и тот, скромно поклонившись, вышел.

– Я уже сделал одну глупость, за что не могу уважать себя. Надеюсь, я не сделал второй, из-за которой я буду ещё и посмешищем.

Он вышел на балкон, оглядывая окружавшие его дома и деревья, небо и облака на нём. На что он сейчас дал согласие? Чему он положил начало? Или чему приблизил конец? Боги не открывают своих планов людям. Только время может всё прояснить, всё расставить по своим местам. Но есть ли у него это время?

Тридцать девять плетей Иисус вынес, несмотря на то, что стражник очень старался причинить ему боль. Несмотря на шапку из тёрна, который ему водрузил на голову один из грязных торговцев, когда его вели к столбу, с криком: «Это твой венец, царь Иудейский!». Несмотря на плевки, камни, крики и яростную ненависть, сопровождавшую его во время экзекуции. Пилат видел всё это с балкона. Он утешал себя тем, что это лучше, чем смерть. Что этого хватит, чтобы унять толпу. Непонятное волнение, овладевшее им, когда он решил заняться всерьёз делом Иисуса, усиливалось при виде иссечённой спины, окровавленной головы и почерневших о крови рук. Ни слова не сорвалось с губ Иисуса, ни проклятия. Только мучительные стоны сопровождали звуки ударов. Стоны, которые рвали душу ему, Пилату Понтийскому, закалённому в боях и в жестокости. Но которые, видно, не трогали соплеменников наказываемого.

Когда последний удар опустился на окровавленную спину, толпа на секунду смолкла. Пилат ясно ощутил её набиравшую мощь ярость. Потом она заголосила снова. Крики: «Смерть! Распни его!» раздавались всё громче и яростнее, заглушая редкие вскрики, всхлипы и слёзные мольбы. Метко брошенный камень выбил Иисусу правый глаз. Крик его боли на мгновение заглушил радостный вопль толпы. Стражник с сожалением отвязал его от столба.

– Была бы моя воля, ты бы сдох здесь, – прошипел он в залитое кровью лицо Иисуса.