Разлив. Рассказы и очерки. Киносценарии

Через каждые пятнадцать — двадцать минут встречные поезда с соколами, едущими на слет. И снова несется мощное: «Здар, здар!» — и из обоих поездов тянутся руки навстречу друг другу. Сокольская низовая масса в Чехословакии — это демократический, живой, молодой народ, любящий свою родину, ненавидящий фашизм, дружески относящийся к Советскому Союзу.

На одной из станций сходятся сразу три поезда — поезд с солдатами, поезд с соколами и наш. Все выскакивают из вагонов, перрон и пространства между путями заполняются пестрой, шумной толпой, происходит братание.

Так, с песнями и красными флагами, мы въезжаем в Либерец. На перроне никого, кроме полиции. Это хорошо: значит, генлейновцев не пустили на перрон. Полицейские делают строгие лица, но по всему видно — сочувствуют. Это полиция чешская.

Люди прячут красные флаги, выстраиваются в колонну и через вокзал выходят на улицы Либерца. Мы — иностранные журналисты — идем по тротуару как наблюдатели. Идти очень трудно. Тротуары кишат молодчиками в коротких штанишках и белых чулках, с обнаженными волосатыми коленями. Колонна с теми же песнями, что и в поезде, с поднятыми кулаками, криками «рот фронт» и «наздар» быстро идет по улицам Либерца, по направлению к месту празднования на окраине города — место это называется Кенигсбурш. Вслед колонне с тротуаров несутся враждебные, исступленные крики: «Хайль, Гитлер!», «Хайль, Генлейн!» Но можно видеть сочувствующие лица прохожих в штатском, которые не решаются подать голос. И все чаще то там, то здесь вздымаются из толпы сжатые кулаки и раздается приветственное «рот фронт». Тут же завязывается свалка, которую полиция немедленно укрощает.

Генлейновские штурмовые отряды считаются распущенными, ношение формы запрещено. Но и отряды и форма существуют совершенно открыто. Иные правоверные, то есть наиболее наглые генлейновцы, рискуют ходить в этой форме даже по Праге. Но я сам был свидетелем, как пражская улица раздевает этих молодцов. Делается это совершенно вежливо, я бы сказал, демократично — по-чешски. Молодца держат на руках, чтобы он, боже сохрани, не запачкал одежду об асфальт, ему расшнуровывают ботинки, снимают белые чулки, потом снова надевают ботинки и зашнуровывают их, а чулки суют ему в карман.

Мы не можем успеть за колонной, быстро забрасываем наши чемоданчики в гостиницу и вновь выбегаем, но улица уже приняла обычный вид. Где же искать этот Кенигсбурш? Подходим к полицейскому. По-чешски он называется «страж беспечности».

— Я вас направлю к следующему постовому, он вас к следующему, а тот еще к следующему, и так вы доберетесь до Кенигсбурша, — вполне серьезно и вежливо говорит «страж беспечности». — Л у прохожих лучше но спрашивайте, можете попасть на генлейновца, и будут неприятности.

И вот мы — в Кенигсбурше, переполненном антифашистами. По дороге мы оставили в стороне сад, в котором происходит сбор генлейновцев. Целые батальоны полиции разделяют два этих полюса, чтобы они не сошлись в битве. Уже стемнело. Площадь в Кенигсбурше забита пародом — тысяч пятнадцать, в большинстве немцев. Наспех сколоченная сцена — вся в огнях. По окраине площади дощатые и палаточные киоски, тоже освещенные, бойко торгуют пивом, сосисками, бутербродами. Идет митинг, слышны взрывы рукоплесканий, крики «здар», «рот фронт». Внезапно вспыхивает овация, она длится минут десять: «Да здравствует Советский Союз!», «Да здравствует Красная Армия!».

Я замечаю в толпе группу чешских солдат. Подхожу к ним:

— Как дела на границе?

— Ничего, стоим пока.

— Задевают они вас?

— Каждый день что-нибудь.

— А вы?

— Разок мы им дали, теперь не велено, терпим. Неделю назад генлейновцы пошли с демонстрацией на самую границу, а крестьяне с той стороны кричат: «Мы вам отдадим нашего Адольфа, дайте нам три буханки хлеба!..»

В это время запевают чехословацкий гимн. Начинается концерт. Выходит актер во фраке, баритон Пражской оперы, и на русском языке исполняет «Полюшко, поле…». Его бурно приветствуют и заставляют бисировать.

Народное празднество длится всю ночь, чтобы с восходом солнца вспыхнуть с новой силой.

1938

Лётный день

1

Над родными полями и лесами, московскими, смоленскими, калининскими, которые уже сутки гуляет ранняя, еще не злая метель. Она то ударит морозцем и завихрит сухой поземкой по жнивьям, по оврагам, по опушкам, то пахнет теплым ветром и пронесет по всему раздолью меж снежными полями и темным нависшим небом мокрые хлопья снега. Так, то подмораживая, то отпуская, гуляет она и днем и ночью, заметает дороги, свистит в березовых рощах, гудит под окнами изб притихших деревень.

Затерянный в метели, ты летишь над этими полями с торчащим из-под снега жнивьем, над сосновыми и еловыми лесами, над усыпанными снегом, точно заснувшими деревнями, летишь на вездесущей небесной лошадке У-2, или «уточке». Ее бросает справа налево, вверх и вниз. Но она упрямо продирается сквозь пургу, сквозь несущийся навстречу слепящий снег и бодренько пофыркивает своим моторчиком.