Разлив Цивиля

Интересно получается: как только человек чем-то выделился, попал на какую-нибудь видную должность — про себя, прежнего, все забывает. Он уже не помнит, как бегал в коротких штанишках с вырезом в нужном месте, как лазил в соседский огород за огурцами или морковью. Главное же, он плохо помнит, что частенько то или другое делал не так, как надо, то в одном, то в другом ошибался — кто же не ошибается?! Попав на должность, человек главной своей задачей ставит учить и поучать других. А если так — ему надо обязательно выглядеть умным и ни в чем не погрешимым, и зачем же тогда помнить, что он, как и все остальные, когда-то бегал в коротких штанишках и не все делал так, как надо? Ему приятнее считать, что он с самого рождения уже был умным и ни в чем не ошибался. И в таком человеке остается только одна его должность, а самого-то человека и нет…

Зимой, приехав вручать Володе подарок ЦК комсомола, секретарь райкома произнес зажигательную речь:

— Видите, товарищи, как в нашей стране растут люди! Кем был Владимир Баранов? Никому не известным подростком. А теперь? А теперь он известный на всю республику кукурузовод. Кто его вырастил, вывел в люди? Мы вырастили, комсомол, удостоенный пяти орденов. Такова, товарищи, наша советская действительность!..

Что же с тех пор произошло с ним, «знаменитым на всю республику кукурузоводом»? А ничего. Не стал он, наверное, ни хуже, ни лучше. Но один раз не внял умным речам секретаря райкома, да другой, и вот уже тот не знает, что с ним делать…

Кому неизвестно, что сявалкасинский комсомольский секретарь — враг посиделок. Но ведь циркуляром те посиделки не запретишь: сидит молодежь — значит, интересно. Интереснее, чем в клубе. И надо думать не о запрещении, а о том, чтобы в клубе было интереснее, чем на посиделках…

Дорогу Володе преградил овражек, залитый водою, в которой плавали льдины. Овражек был нешироким, каких-нибудь два метра, и Володя смело ступил на льдину, рассчитывая с нее перешагнуть на другую сторону. Но льдина ушла из-под ноги в воду, он потерял равновесие и очутился посреди ледяного потока.

Выбравшись на берег, он сначала пошел, а потом побежал к лесному кордону. Ветерок, еще пять минут назад казавшийся Володе теплым и приятным, теперь пронизывал его, насквозь мокрого, до костей.

Ни брата, ни его жены — надо же так было случиться! — дома не оказалось. Запертый в доме их шестилетний сынишка Федюк сквозь двойные рамы окна кое-как объяснил Володе, что отец ушел в обход, а мать — в больницу, принимать ребенка.

— Нашли время рожать, — в сердцах выругался Володя. — Ни раньше, ни позже…

Зубы выбивали барабанную дробь. И даже яркое солнце ничуть не согревало.

Он забежал в баню. На полке лежали дрова и лучина на растопку. Но чем зажечь? Попросил у Федюка спички. Но разве их доверят ребенку?

Поняв безвыходность своего положения, Володя принес из сарая лом и вместе с пробоем выдрал замок, которым были заперты сени.

Соскучившийся по дяде племянник с радостным воплем подбежал к нему.

— Подожди, не до тебя, видишь, замерзаю, — пытаясь унять зябкую дрожь, остановил Володя малыша.

Он стал торопливо сбрасывать одежду, но окоченевшие руки плохо слушались. Оставшись голышом, Володя стал выжимать над стоявшим у печи тазом мокрую одежду. Федюк подавал ему поочередно рубашку, брюки, трусы. Поглощенные важной работой, они не услышали, как в избу вошла какая-то незнакомая женщина. Володе пришлось забежать за печку.

— Что-о т-ты, не спро-осясь, з-з-захо-дишь? — защелкал он зубами.

Женщина, должно быть тоже с опозданием заметившая его, взвизгнула и опрометью выбежала на волю. Но оттуда раздался собачий лай и рычание, а следом за ними истошный женский голос. Уж не брат ли вернулся и не его ли волкодавы накинулись на женщину? Да, это он, слышен его голос.

— Говорю же, что Володя. Ай, артист. — Николай показался на пороге и удивленным взглядом окинул избу. — Что от тебя пар идет, как от загнанного коня? Накинь хоть что-нибудь, а то, видишь, тетка войти не может.

— В в-воду упал в-возле Заячьих протоков.

— Теперь сам вижу. Полем бы надо идти, в обход. На-ка, одевайся скорее, — брат прошел к печке, снял висевшее перед ней белье и подал Володе.

Одежда с высокого и широкоплечего Николая для сухопарого Володи оказалась и длинноватой, и слишком просторной. Рукава пришлось засучить, а спадающие брюки затянуть ремнем.

— На, вот. Для матери как-то купил, от ревматизма, а принести не удосужился. Тебе как раз кстати пришлось. Натри быстрее ноги, — Николай сунул бутылку с надписью «яд». — Эка, у тебя и руки-то дрожат, будто чужих кур воровал. Ложись, сам натру.

Посиневшее, покрывшееся пупырышками тело Володи постепенно начало розоветь.

— Снаружи натерто, теперь надо принять вовнутрь. Выпей, чтобы на легкие не село. Сейчас только малость воды добавлю, а то рот обожжешь, он хоть и денатурат, а все равно спирт. Водки у меня, сам знаешь, нет, не охотник я до нее.

— А я как раз бутылочку самогона принесла, — раздался из сеней голос женщины. — Корову попасти, думаю, разрешишь, Николай Ефимыч?