Разлучница

Из архитектурной мастерской Ася уволилась, но побездельничать ей теперь не удавалось неделями. Вернулась Марта Павловна и взялась за нее сурово, без поблажек. Мягкость ее исчезала с появлением в тонкой руке карандаша. Но такт оставался. Изредка в потогонные и красящие скулы румянцем моменты Ася представляла на месте учителя Киру Петровну и утраивала усилия. Она наконец познала благодать увлеченности делом. И увлеченность эта затмила прошлые неприятности на службе, грызню с теткой, охлаждение прежних дружб. Целый год старательная ученица Марты Павловны была счастлива. Ася и не собиралась становиться художницей. Но Марта Павловна ее хвалила, и так заманчиво было не болтаться по лабиринту людских предназначений, а остаться навсегда в облюбованном чистой Мартой месте.

А вот Саша недолго тешил самолюбие жены. Он начал, извиняясь, ссылаясь на усталость, позевывать над ее работами. И однажды не выдержал:

– Слушай, уже нет дома, куда мы вхожи, избавленного от твоей гравюры. Внучка Марты Павловны тиснула в своем журнале пару твоих березок. Единственную действительно удачную вещь Марта протащила на выставку. Но неужели ты не замечаешь, что, описав сложный замысел, на листах выдаешь только елки и сосны? Ася, я понимаю, что сейчас бешу тебя. Однако не вынуждай Марту выносить тебе приговор. Она не слишком оригинальный, но проницательный, острый и по-настоящему профессиональный художник. Не философ, но умна и наблюдательна… Обиделась, Ася? – осекся Саша.

– Нет. Я согласна с тобой. И мне, как девчонка из бара выразилась, тяжко и тошно.

Саша попытался утешить ее радикальным мужским способом, но вынужден был отметить кратковременность эффекта.

И понеслись горести одна за другой. Судьба словно взялась доказывать правоту Киры Петровны последовательно и безжалостно. Никогда Асе столько не врали в недавнем прошлом откровенные знакомые. Они повадились говорить о ком угодно, только не о себе. С ними можно было только сплетничать или обсуждать сериалы. Саша по вечерам явно напрягался и после ужина приникал к компьютеру. Даша хамила напропалую. Кира Петровна открыто издевалась: то суп холодный, то салфетка мятая. И ничегошеньки «не вырисовывалось» в эскизах, хоть смейся над собой, хоть оплакивай себя. Когда Ася запальчиво обещала Кире Петровне стать поломойкой, не состоявшись как художник, она догадывалась, что признавать поражение больно. Теперь она испытывала боль, рвущую душу в клочья, постоянно. «Если я не умру молодой, мне некуда будет деться от медленного старения в этих стенах. Или других, какая разница. Неужели я родилась только затем, чтобы убедиться в собственной бездарности? В никчемности? Бедная Кира остатками зубов цеплялась за не напрасность своей жизни. А я, идиотка, глумилась над скудными подручными средствами, коими она пользовалась, чтобы сделать существование сносным, чтобы разочароваться в мире, но не в себе», – рассуждала вплотную приблизившаяся к депрессии Ася.

От хандры она всегда спасалась в безумствах. И тут, чувствуя, что пропадает, отправилась воскресным утром на птичий рынок и купила сиамского котенка. Безумством в данном случае был принос малютки Кире Петровне, которая ненавидела домашних животных лишь чуть-чуть меньше, чем Асю. Но Ася, признававшая себя «на глазах подлеющей в разочарованиях бабой», сунула еще совсем беленькую кошечку под одеяло отсыпавшемуся Саше. А когда муж дернулся и вскрикнул, нежно поклялась, что царапнула его не лабораторная крыса. Саша покорно вышел к завтраку с орущей зверушкой в руках и сказал, будто она – подарок начальника. И Кира Петровна, оскалившись в сторону Аси, мрачно признала, что можно использовать служебное положение и для распихивания по подчиненным всяких ублюдочных тварей. Дашка скакала как одержимая, орала песни и лезла ко всем целоваться, чем умилила отца до всепрощенчества. Так Мотя обрела дом и хозяев, которым предстояло с ее помощью мучительно обретать себя и терять друг друга.