Размах крыльев ангела

После его ухода принесся на всех парах Степаныч, прознавший, что собственной персоной Пурга пошел к Марии отношения выяснять. Но опоздал, видать, и к лучшему. Вскидывал руки, испуганный голос его доходил порой до визга – Степаныч видел издали, как Пурга из двора выходит, – но внятного ответа от Маши так и не добился.

Мария была удивительно спокойна и только один раз ответила на его вопросы:

– Я, Степаныч, на работу к нему устроилась.

Глава 14. Божий человек

Следующее утро принесло Марии очередной сюрприз. И снова приятный.

На крыльце у Зинаиды-молочницы поджидал Машу сам Никодим. Как и в прошлый раз, был он весь в черном, борода лопатой аккуратно расчесана на обе стороны. Старообрядный вид его портила только елозившая у него на коленях девчонка лет четырех, растрепанная и в пижаме. Она бесцеремонно морщила в пухлых ручках лицо старца и, преданно заглядывая в глаза, клялась в любви:

– Дедушка, дедушка, я так тебя люблю, так люблю, почти как Боженьку. – Отвесив подобным признанием щедрый аванс, она тут же лукаво добавила:—Я проснулась и трусы где-то потеряла, помоги поискать.

– На кровати у тебя платье висит, а под ним трусы, я сам повесил, иди, посмотри хорошо, – отвечал не чуждый мирского Никодим, бережно спуская правнучку с колен.

– Доброе утро, Никодим Акимович, – улыбнулась Маша, живо представив, что через несколько лет и у нее, может быть, вырастет такая беленькая, нежная и озорная кровиночка.

– Ну, ступай, ступай, малинка, – Никодим ласково подтолкнул девчушку к дверям, поприветствовал Машу.

Они поговорили минутку о погоде, о том, что утренники выдаются холодные, и внезапно Никодим спросил:

– Тебе, я слышал, печник нужен?

Никому в Нозорове Маша о своих печных проблемах не рассказывала, даже Гавриловне. Выходит, постарался Степаныч-друг.

– Да, – вздохнула Маша, – нужен, только, понимаете, у нас не каждый работать согласится.

Ей не хотелось рассказывать, что всему виной особенности характера ее мужа, который, хоть и живет сейчас далеко, но крови все равно попортит любому.

И Никодим тоже в подробности вдаваться не стал, только коротко сказал:

– Завтра дома будь с утра, придет печник к тебе.

Не успела Маша как следует поблагодарить, он встал и ушел в избу.

После разговора со Степанычем Машу каждый раз так и подмывало спросить у Гавриловны, что же ждет ее, Марию, дальше. Вроде бы чушь собачья, дремучие домыслы думать, будто бы Гавриловна что-то дальше сегодняшнего дня видит, а все равно интересно. Это как девчоночьи гадания на картах – сами же не верят, а все равно гадают друг другу. Плохо выходит, так снова раскладывают, пока не сойдется в конце, что червовый валет – Витька из параллельного класса – на сердце окажется.

Все-таки не выдержала, спросила вроде как бы мельком:

– Анна Гавриловна, а правду про вас говорят, будто вы предсказывать можете? Поворожите мне.

Гавриловна рассердилась даже.

– Зачем ерунду городишь? Поворожить ей! Я что тебе, екстрасенс, что ли? Все своим чередом в жизни пойдет, если Бог в сердце, и никакие ворожения тут не нужны.

Повернулась к старой, потемневшей от времени иконе, долго крестилась и шептала чуть слышно.

Разбудил Машу резкий и высокий звук. В унисон этому звуку гулко бухала лаем Незабудка – ее, несмотря на договоренности с Пургиным, решили пока от греха подальше по деревне не водить, оставили ночевать у Маши во дворе. Незабудке это не слишком понравилось, у нее все ж таки собственная будка имелась, но никто с ней особенно не советовался, спать устроили на крыльце, на расстеленном старом тулупе.

Резкий звук повторился – на улице нетерпеливо сигналила машина. Часы показывали половину восьмого утра. За окном было серо и неприветливо, сквозь не рассеявшийся туман сплошным темным задником стояли ели. Те самые ели, что еще по первости, в начале лета заглядывали утром в окошко четко прорисованными отдельными лапами. На живительной зелени проглядывали даже гроздья ладных длинненьких шишек. Маша тогда радовалась пейзажу и представляла себе каждое утро, как чудесно и празднично будет зимой, словно в гостях у Деда Мороза. И до зимы еще далеко, а елки будто сменили настроение, надвинувшись на дом темной сырой массой.

Вылезать из-под теплого одеяла совершенно не хотелось. Маша высунула наружу одну руку, и теплую кожу сразу покрыло пупырышками до самого плеча, холод побежал по руке внутрь. Самое полезное было сейчас зарыться снова под одеяло, перевернуться на другой бок и закрыть глаза, но Незабудка во дворе не умолкала. Маша глубоко вдохнула, резко откинула одеяло, вскочила и принялась поспешно одеваться. Об утреннем бодрящем душе здесь не было и речи: быстренько натянуть носки, впрыгнуть в джинсы, сдернуть спальную майку и, покуда не заледенели спина и грудь, скорее накрыть их футболкой и свитером.

За воротами у старенькой «буханки»—в детстве у них на даче такая же служила «скорой помощью»—топтался субтильный дядька в стареньких чистых джинсах, рубашке в полоску, с ухоженной бородой, стриженный в скобку.