Размышления

Итак, изгнанник, нарушивший священную заповедь жрецов, заброшен в мир. Заповедь была суровее клятвы Гиппократа, ее нарушение опаснее для естественного хода вещей, несравненно опаснее. Ведь все устои нового мира, посюсторонней среды обитания души направлены на непрерывное восстановление связанности фюзиса (природы) – таковы, например, моральные, этические и юридические узы, налагаемые на места возможных разрывов. Носитель вируса, словно опасаясь себя самого, может руководствоваться узами и устоями с еще большим пылом, чем прочие смертные, аборигены посюстороннего. Но дело в том, что в душе его клятва всегда уже нарушена, там зияет разлом, и чем ближе подбирается он к вершинам знания и могущества, тем более властным становится зов пропасти, так что Мефистофелю, ее посланцу, совсем ни к чему проявлять излишнюю суетливость.

Первые прививки оспы, испытания ядерного оружия на атолле Бикини, запуск коллайдера и множество других воистину фаустовских деяний обошлись без вмешательства Мефистофеля или Воланда. И величайшие взлеты, и столь же головокружительные падения европейского духа связаны с фаустовским началом, с неодолимым действием гена, из чего, по крайней мере, следует одна очевидная вещь – это начало находится по ту сторону добра и зла. Тут Гете в полной мере проявил свою гениальную проницательность: я часть той силы, что, стремясь ко злу, творит невольно благо… Очень важно отметить, что благо оказывается именно случайным исходом – оно выпадает как жребий, как орел или решка: почему бы ему и не выпасть? Другое дело, что благодарность за это благо, признательность ученому сословию, несущему в себе фаустовское начало, должна иметь правильную форму. И такая правильная форма благодарности может состоять лишь в прощении за столь же случайно выпавшее зло.

Доктор Хаус, персонаж эпохального сериала, к которому мы еще вернемся, отклоняет благодарность чудом выжившего пациента, имевшего один шанс из тысячи, причем именно Хаус и был этим шансом. Отклоняет совершенно искренне, и во взгляде доктора можно прочесть: зачем эти лишние слова, лучше не терзайте меня, когда непременно, в свой черед выпадет зло. И ясно как день, что и виртуозностью Хауса, и его решительностью движут отнюдь не поиски благодарности, а поиски той самой точки опоры или, может быть, философского камня. Ведь и Архимед, случись ему вдруг перевернуть Землю так, чтобы она легла лучшей своей стороной, возможно, не отказался бы от славы, от учрежденной по случаю Прометеевской премии, но простую человеческую благодарность он отклонил бы из-за странной внутренней честности, почему-то намертво спаянной с фаустовским началом.

В сингулярной точке, находящейся по ту сторону добра и зла, сочетаются бесхитростная честность и безоглядная решимость, являющие себя всякий раз, когда речь заходит о предельной ставке, и множество феноменов принимают странный вид вблизи этой роковой точки. Возьмем, к примеру, шкалу «скромность – наглость». Доктор Фауст, пребывающий в теле смертного и при деле, которым заняты смертные, чрезвычайно скромен, хотя возможны эксцессы, списываемые на плохой характер. Он скромен, поскольку никакое возможное воздаяние не будет достаточным со стороны тех, кто все равно не видит его истинного величия. Ситуация меняется, когда Фауст в любой своей ипостаси входит в зону собственного могущества: когда доктор Франкенштейн выступает как создатель монстра (а не как посетитель парикмахерской, к примеру), а доктор Фрейд – как создатель психоанализа (еще более жизнеспособного монстра). Здесь фаустовский hybris превышает все возможные мефистофелевские предложения и даже притязания самого Мефистофеля. Ибо в ответ на прямой вопрос: «Хочешь ли ты править миром?» – Фауст поморщится, он даст понять, что, задавая подобный вопрос, его все еще низко ценят.

– Следовало бы знать, – хочется сказать Фаусту, – что мне западло править миром, который создал не я. Я не домоправитель и не управляющий чужих миров. Я сам себе демиург.

4

Если предком Фауста оказывается fred cop, беззаконный полицейский, неверный жрец хранителя Вишну, покусившийся на прерогативу Брахмы, возникает вопрос: почему Фауст нашел свое место среди ученых, а не среди художников, например? Все-таки воля к перепричинению мира есть неотъемлемая черта Художника, по крайней мере, тогда, когда мы пишем его с большой буквы.