Размышления о богослужении

Первая песнь спета, третья, четвертая, пятая. Шестая песнь – на тему псалма пророка Ионы. Вот один из ирмосов шестой песни: «Житейское море, воздвизаемое зря (видя) напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой (от тления жизнь мою), Многомилостиве»… Вот такая молитва на тему той, которую из чрева китова, по преданию, возносит Иона. Или: «В бездне греховной валяяся, неизследную милосердия Твоего призываю бездну: от тли, Боже, мя возведи». В бездне греховной – подобно тому, как Иона в бездне моря, так каждый из нас, в бездне греховной валяясь, призывает неисследимую бездну милосердия Божьего. Бездна греха встречается с бездной милосердия. От тли, Боже, меня возведи, – восклицает церковный поэт и вместе с ним каждый и каждая из нас. «Возопих всем сердцем моим к щедрому Богу, и услыша мя от ада преисподняго, и возведе от тли живот мой». Всем сердцем взываю к щедрому Богу, и Он слышит меня, хотя взываю я из ада – из ада моей души, из ада, в который бросили меня мои грехи, моя злоба, моя ненависть. «Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнися, и живот мой (жизнь моя) аду приближися, и молюся, яко Иона: от тли, Боже, возведи меня». Вот вам еще один ирмос шестой песни, еще одна вариация на тему плача пророка Ионы.

Византийский поэт изобретает всё новые и новые варианты одного и того же текста; отталкиваясь от библейского текста, составляет всё новые и новые вариации на одну и ту же тему. И оказывается, что в этом древнем тексте заложены безграничные возможности для новых молитв новых поколений, для новых воплей, которые идут из глубины сердца. Не просто срываются с уст, не просто представляют собой нечто насыщенное чисто эмоционально, а идут именно из глубин нашего «я».

Может, конечно, возникнуть вопрос: а почему вот так сложился этот жанр, почему этот жанр связан с бесконечным пересказыванием, переделыванием библейских текстов? Почему нельзя просто использовать библейский текст, а надо его заново и заново пересказывать в стихах? Я думаю, по довольно простой причине. На греческом языке библейский текст звучит как-то стёрто. Авторы перевода Семидесяти, который был сделан в Александрии в III веке до н. э., перевода Ветхого Завета с иврита на греческий язык, не очень хорошо знали иврит и не очень хорошо знали греческий. Они перевели Библию очень старательно, слово за слово. Они сохранили всё: и порядок слов еврейского оригинала, и малейшие особенности его стиля, идиоматические выражения, – но перевод этот получился стёртым, серым. Все стихи, которых в Библии бездна, они перевели прозой, и тот огромный эмоциональный и духовный накал, который есть в Библии, они не всегда сумели передать средствами греческого языка.

Но стихи – это всегда стихи, и сквозь самый несовершенный перевод сила этих стихов всегда пробивается к сердцу внимательного читателя. А византийские гимнографы, византийские церковные поэты и были именно такими внимательными читателями. И им безумно хотелось пересказать средствами греческого языка эту библейскую песнь, чтобы все их читатели и слушатели в храме во время богослужения поняли, что это поэзия. И вот отсюда, от этого желания показать греку, который никогда не читал и никогда не будет читать Библию на иврите, что такое молитвенная поэзия, показать, как эта молитвенная поэзия раскрывает сердце, – вот, наверное, от этого и происходит неистребимое желание всё снова и снова, всё в новых и новых стихах пересказывать библейский текст.

В одном из ирмосов есть такие слова: «Господь землю на ничесом же повесил неудержимо тяготеющую». Лучшей космогонии нельзя и придумать. Почему же это знание утерялось и мнение Галилея выставлялось ошибочным?