Размышления о Венере Морской

Мы видим четырех детей, идущих, взявшись за руки. Старший, круглощекий мальчик лет девяти, курит сигарету и говорит тоном, не допускающим возражений. Они не видят нас, скрытых тенью оливы, замечают только когда мы сталкиваемся почти лицом к лицу. На миг они останавливаются в замешательстве, потом пускаются наутек. Мы здороваемся с ними по-гречески, но они не отвечают. Мы — неверные. Младшая оборачивается на бегу и плюет. Мгновенно вспоминаются все ужасы Египта: удушающее зверство ислама и все то, что он означает — фанатизм, жестокость и невежество. Но здесь все грубые неровности веры тщательно сглажены; минареты изящно и стройно возвышаются над рыночной площадью, крики муэдзина звучат в свете зари мягко и мелодично. Муфтий с патриархальным лицом, в красной феске и башмаках с резиновыми вставками, задумчиво курит сигарету во дворе мечети и приветствует правоверных. Родос преобразил ислам и с делал его частью самого себя, такого кроткого в своей буйной зелени.

Побелка, немного цветной керамики и яркие занавески превратили маленькую виллу Клеобула в самую чудесную студию, о которой можно мечтать. Всю последнюю неделю Э. была занята тем, что ныряла в турецкий квартал, чтобы как можно дешевле закупить все необходимое. Теперь работа закончена, и мне наконец-то разрешено оценить результат. Кровать, стол и книжный шкаф взяты взаймы в хранилище трофейных вещей. Керамика — дар ларам от Эгона Хюбера. Занавески, пестрый деревенский коврик и турецкое покрывало, на котором изображен фикус, а под ним пышнотелая принцесса с бровями, похожими на кисточки для акварели, играющая на лютне. Занавески, коврик и покрывало стоили всего десять фунтов. Я совершенно онемел от счастья. Настолько, что на мгновение Э. кажется, что мне это все не нравится.

— Что-нибудь не так? — спрашивает она.

Нет, все так. Но к ощущению собственного пространства после стольких лет жизни на чемоданах и в общих квартирах нужно снова привыкнуть; мы вытягиваем руки, будто антенны, исследуя маленькую комнатку, мы вертимся в разные стороны; то на одном стуле посидим, то на другом. Нам предстоит заново от крыть для себя пространство, свет и уединение во всем их многогранном разнообразии. Кажется, что тишина насыщена тысячами забытых сущностей, каким-то образом сохранившихся в пестром деревенском коврике, в грубых теплых керамических вещицах, на которых Хюбер с такой любовью начертил эти танцующие фигуры, в этой серебристо-зеленой оливе, в этом ослике, который трусит по пыльной дороге. Примерно то же чувство охватывает тебя, когда в уме складываются стихи, их контуры туманны, их формы зачаточны… а потом белый лист, на котором ты нацарапал и зачеркнул десяток слов, ослепляет, как прожектор, парализует тебя множеством заключенных в нем возможностей, своим первозданным спокойствием, противостоящим твоему внутреннему напряжению…

Мы все бродим и бродим по маленькой комнатке, и в какой-то момент дверь распахивается, и появляются Гидеон, Хойл и бочонок красного вина, с помощью которого они предлагают совершить «инаугурацию» дома. Отличная мысль. Мы удаляемся на полянку, которой предстоит стать нашей столовой, и устраиваемся за раскрашенным столом, выстроенным вокруг баобаба. Я надеюсь, что подобных вечеров будет еще много — мирных вечеров, проведенных за праздной болтовней, а когда спустится ночь, будут зажжены свечи, и в розовом озерце света, отвоеванного у тьмы, я увижу лица своих друзей: Гидеона, спорящего так яростно, что у него вывалился монокль, отрешенно улыбающегося Хойла, Миллза, умудряющегося одновременно смеяться и говорить, и Э., которая с улыбкой слушает наших гостей, подперев рукой подбородок, темные волосы блестят, как шелк…

Позднее, проводив гостей, я какое-то время брожу по кладбищу, слушая шелест падающих между могилами листки и глядя, как из моря медленно поднимается луна.