Размышления о жизни и счастье

Поначалу мои намерения ограничивались только этим, но вскоре я понял, что в Париже могу попытаться ещё и кое-что заработать. У меня, наконец, появилось свободное время, виза позволяла пребывать за границей до трёх месяцев, и по примеру молодых расторопных ребят, пишущих на бульваре портреты прохожих, я решил попытаться заработать подобным образом. По профессии я врач, живопись была моим давним увлечением. За портреты я взяться не решился и начал рисовать фломастером популярные виды Парижа. Свои рисунки я раскрашивал акварелью, и, к моему удивлению, их стали покупать. Очень уж экзотично выглядел бородатый художник, сидящий на асфальте, рядом со старым, велосипедом и пыльным рюкзаком.

Не зная языка, я не решался ночевать под мостами, рядом с парижскими клошарами, и потому разыскал русский сквот, о котором был наслышан ещё в Ленинграде.

Художнику трудно устроиться в притягательном для туристов, но жестоком для эмигрантов чужом городе. Поэтому мои приятели жили, главным образом, в сквотах. О происхождении этих поселений хочется сказать несколько слов.

После "бульдозерной выставки" в 1974 году в Москве на художников-формалистов начались гонения. Кегебешники арестовывали их по малейшему поводу, разгоняли квартирные выставки, жгли мастерские. Вскоре репрессии перекинулись и в Ленинград. Когда выдворили Солженицына и изгнали Александра Гинзбурга, отсидевшего девять лет в тюрьме за правозащитную деятельность, обменяв его на какого-то советского шпиона, органы решили, что подобными действиями они обеспечат себе спокойную жизнь. Многих выслали насильно, другие уехали сами. В Париже образовалась большая группа так называемых эмигрантов третьей волны. Тут были и литераторы, и музыканты, и художники. Не имея во Франции ни кола, ни двора, они сбивались в группы по профессиям, занимали пустующий склад или заброшенный завод и устраивались там, как могли. Так образовались в некоторых странах Европы сквоты — пристанища выкинутых с родины людей главным образом творческих профессий. Полиция их особенно не беспокоила, резонно полагая, что от разгона этих пьющих анархистов в городе беспорядков только прибавится. Поэтому городские власти оставляли людям элементарные удобства — воду, туалет, электричество — и изредка присматривали за обитателями трущобы, посылая в сквот раз в неделю полицейского для формальной проверки.

Когда я вкатил на территорию заброшенного заводика свой нагруженный дорожной поклажей велосипед, первым, кого я увидел, был мой старый знакомый Юрий Гуров. Он сидел за столом в копании бородатых художников. Ребята пили пиво из пластиковых бутылок.

С Гуровым мы познакомились в семидесятых годах на какой-то выставке. Молодой художник натащил в зал кучу причудливых корней, сварных железных конструкций, грубо сработанных деревянных скульптур. Мне показалась вся эта мешанина всего лишь данью моде. Однако на выставке были и другие его работы: портреты друзей художника, исполненные в реалистической манере. По ним можно было понять, что Гуров не лишён художественной школы. О том же говорили исполненные в классической манере фигуры нимф, которые должны были украсить заказанный ему фонтан.

Я решил познакомиться с художником. Подошёл, стал задавать вопросы. Юрий принял их без деланой вежливости.

— Я про свои работы говорить не люблю. Смотрите и разбирайтесь.

— Но они у вас очень разные.

— Как это — разные?

— Я о нимфах говорю. С этими железками они никак не вяжутся.

— Ах, вы вот о чём. На нимф нечего смотреть — не они нашу жизнь выражают. Пройденный это этап в искусстве. Но мне тоже надо деньги зарабатывать.

— А в ваших конструкциях вообще ничего не поймёшь.

— Это уж ваше дело. Кто захочет — разберётся.

Словом на той выставке я мало что понял. Время от времени слышал его имя и встречал работы на разных вернисажах. Однажды дама средних лет, большая любительница современного искусства, с возмущением рассказывала, что она познакомилась с художником Гуровым. Он пригласил её в ресторан.

— Вы можете себе представить, он явился в ресторан в джинсах и в турецком тюрбане! А я ведь у него купила на выставке две работы. Я, как оплёванная, сидела. Вот тебе и знаменитый художник!

— А что, разве он уже знаменитый?

— Его вещи почти все за рубеж уходят, разве вы об этом не знаете?

Я об этом не знал. В следующий раз я встретился с Гуровым у кого-то из знакомых художников. Он явился к друзьям в белом, идеально сшитом костюме. Ослепительный айсберг костюма украшала крахмальная манишка. На ногах его были туфли молочного цвета. На манишку опускалась окладистая чёрная борода.

— Ну, Гуров, ты даёшь! — зашумели его друзья.

— Не на то смотрите… Это же на дураков рассчитано. И на богатых баб, которые картины на выставках покупают. Нечего пялиться. Наливай, — и Юрий поставил на стол две бутылки дорогого коньяка.

Мы обнялись с Юрием, у которого в Питере я не раз бывал в мастерской.

— Ну, как ты тут?

От Юрия привычно пахло растворителем для масляных красок и пивом.

— Отлично. А ты?

— Приехал вот. У вас тут можно пожить?

— Живи, сколько хочешь. Вон там моё бунгало.