Размышляя о политике

Четвертая ситуация. Москва 1955 года. Начало «оттепели». Соседка по коммунальной квартире Роза Соломоновна Апель, старая большевичка. С широко раскрытыми глазами: «Вы, конечно, читали сегодняшнюю „Правду"? Там есть необыкновенное выражение. Сначала я даже думала, что это ошибка. Представьте себе, вместо „диктатура пролетариата" написано „власть народа"!»

В первой, нулевой ситуации устанавливается новая форма власти, «Советы», которым должна принадлежать вся власть в стране. Во второй ситуации, ситуации борьбы за власть между меньшевиками и большевиками в Грузии, форма остается той же, но о самой власти уже говорится как об одной и вечной («другой не будет») в терминах политической реальности («чья власть?» — «их власть»). В третьей ситуации та же власть, а не форма власти, называется диктатурой пролетариата. В этом названии они, то есть те, чья власть, мистифицируются как пролетариат, а власть определяется по своему характеру как диктатура. Последнее слово могло бы поставить в тупик и человека политически более подкованного, чем плавающий в волнах музыки Небольсин. Ведь диктатура же — это плохо. Оттого обращение с этим словом в советской прессе было весьма осторожным. Мы же — демократия. Ко времени нашей четвертой ситуации «диктатура пролетариата» звучало как политический анахронизм. Во всех четырех ситуациях власть абсолютна не потому, что она диктаторская (она с таким же успехом могла называться «народной демократией» или как угодно еще), а потому, что она — одна, вся, всегда та же самая в политической рефлексии, будь то рефлексия осатаневшего от быстрой (и неожиданной) победы безграмотного матроса с «Авроры», полуграмотного дяди Сандро, утонченного артиста-интеллигента Небольсина, помешанной на партийных лозунгах 10-х годов старой идиотки или поднаторевшего во всех «измах» новой коммунистической идеологии секретаря ЦК Поспелова. Так что, в конечном счете, можно было бы сказать, что абсолютная политическая власть — это слово, название (имя) вектора политической рефлексии.

Тогда, казалось бы, что может быть проще, чем демистифицировать понятие, идею, миф абсолютной политической власти, показав их полное несоответствие нынешней (не обязательно, можно и прошлой) политической действительности. Или по Гегелю — показав их недействительность и, тем самым, неразумность. Проблема, однако, в том, что сама эта полумифическая политическая действительность мыслится и описывается только в терминах абсолютной (хотя бы в возможности ее превращения в таковую) политической власти. Или иначе: не существует политической действительности иной, нежели та, которая рефлексируется в политической рефлексии только в уже употребляемых словах и терминах абсолютной политической власти. Именно это мы попытались объяснить в первой главе нашей работы, посвященной онтологиям политической философии. Сейчас, однако, оказывается, что один важнейший элемент понятия абсолютной власти еще не разъяснен, а именно — ее субъект.

В наших четырех анекдотических примерах субъект власти — советы, пролетариат, народ — всегда присутствует, но его абсолютность иная, чем абсолютность власти. Он абсолютен не онтологически, как один и тот же субъект, а феноменологически, как фокус политической рефлексии и одновременно как цель мистификации, этой рефлексией производимой. Поэтому в таких вопросах и утверждениях, как «чья власть?», «эта власть — слабая», «у нас сейчас безвластие» и т.д., имплицируется только возможность демистификации субъекта абсолютной политической власти. Ибо эти вопросы и утверждения обращены прежде всего к еще не демистифицированной политической действительности. При этом политическая рефлексия остается той же, то есть снова и снова себя мистифицирующей. Мы предполагаем, что политическая рефлексия может сама себя демистифицировать, только начав с демистификации субъекта абсолютной политической власти. Так попробуем сначала разобраться с этим таинственным термином — субъект власти.

Прежде всего, политическая рефлексия приписывает субъекту абсолютной политической власти абсолютную волю. И это вне зависимости от типа и формы власти и от конкретного характера субъекта. Последний может быть индивидуальным, коллективным либо неопределенным в отношении своей индивидуальности и коллективности. Различия в политических режимах могут, но не более чем временно, определять направление и степень интенсивности этой воли, но никак не ее фактическое политическое функционирование.