Разносчик

— И чего она там, на кладбище делала? Говорит, решила к вечеру сходить проведать могилки своих… Почему именно тогда? Фиг знает. Сама худенькая, еле дотащила. Ну, я тогда ещё не такой длинный был… А она говорит — фельдшерица в город уехала, а как приехала, уже и не нужна стала. Поэтому и не пригласила. Ну, ещё сказала, что документов у меня нет. Ещё одна причина не приглашать врача. Я думаю, пригласи она ту фельдшерицу, может, я бы сюда, в город, не попал. Хотя, кажется, я сам городской был.

— А ты помнишь, как деревня называется? — осторожно спросила девушка.

— Верхнее чего-то, — пожал он плечами. — Сейчас точно не вспомню.

— И что потом?

— Бабулька решила, что я беглый какой-нибудь. Ну, раз без документов. Может, из семьи сбежал, может — ещё откуда. Так мне потом и сказала: могла в милицию сдать, а вдруг ты какой-нибудь из уголовников, хоть и молодой совсем? Я тебя, говорит, сдам, а ты отсидишь да вернёшься и прирежешь за то, что засадила. Это я потом понял, что дело не в этом, не в документах, не в уголовнике. Она меня хотела припрячь работать, потому что одинокая и помочь ей некому. Изба у неё старая-старая, совсем ветхая — до сих пор помню. Как избушка Бабы-Яги. Потолок низенький — сыплется из него мелкий мусор, между половицами такие дырищи, что слышно, как в подполе мыши пищат. Крышу — она всё говорила — красить надо, а на деле её починить бы: как дождь — вся вода в избу. Лесенка на крыльце — только ноги ломать, все ступени перекосились — вот-вот рухнут. В общем, работы хватало. Только… — Он помолчал, усмехнулся, будто вспомнил что-то забавное. — Только уже на следующий день, как она меня в избу затащила, к ней мужики начали заходить и спрашивать, не помочь ли чем. Я-то на печке лежал, за занавеской, — меня никто не видел, пока жил у неё. Да и я — тоже… Печь холодная — лето же. Она мне туда ватников старых набросала, каких-то старинных пальто и плащей… Про мужиков она потом рассказала — ну, как к ней ходить начали. Ну, в общем, утром пришёл один сначала, говорит: «Тётя Стёша, у тебя забор с улицы вповалку — давай закреплю, чтоб не падал». Она удивилась, говорит ему — мол, пенсия нищая, самогонки давно не варю, и чем мне тебе за работу отплатить? А сосед ей — чаю нальёшь, дашь посидеть в избе — больно у тебя хорошо, мол, да уютно, и хватит. А через час ещё двое подошли…

Наташа молчала, только про себя переводила историю Радима на язык эзотерики: старушка жила возле кладбища и не могилки своих пошла проведать, а потянуло её на колдовскую силу Радима, неизвестно как попавшего на то кладбище, — надо бы посмотреть по карте, далеко ли Верхнее что-то от Радимовки. Сила у парня не просто громадная, но неупорядоченная, стихийная. Блоков он ставить не умел… Глупо говорить — не умел. Не знал вообще, что с ним. Поэтому сила стихийно распространялась вокруг него, и женщина почуяла её тоже на уровне инстинктов. Вот почему она смогла дотащить парня до дома, да ещё и на печь сумела поднять. А когда Радим на печи оказался, дом начал наполняться силой, которую ощутили соседи. И пошли в дом, а чтобы объяснить себе странное притяжение, придумали причину — помочь одинокой старушке.

И ещё раз вспомнила: Радимовка при Кирилле Радимове процветала.

То же начало происходить с деревней с полузабытым парнем названием «Верхнее неизвестно что». Сила Радима начала подзуживать жителей деревни, наполнять их и требовать от них действия.

И ещё. Если Радим не помнил первых дней после побега, значит…

Наташа вздохнула. Может, она и не права, но, кажется, переданная дедом или самостоятельно отошедшая от умирающего колдуна сила начала приноравливаться к парню, совмещаться с ним, адаптировать его к себе — или наоборот. Поэтому Радим не помнил первых дней осознанно. Сила-то с ним осталась неуправляемой, стихийной.