Разноцветные глаза (сборник)

Онемев от одиночества и высоты, Левач жевал язык во рту, словно горький плод, говорил при помощи рук и камней, и ему казалось порой, что слово, если под ним не стоит что-то основательное и тяжелое, слово, которое не говорит о чем-то, что могло бы поднять его ввысь, как строительная лебедка, или перенести с места на место, похоже на птицу без ног, которая не может опуститься на землю и там построить гнездо и потому высиживает птенцов на воде. Однажды ночью Левач лег в лодку и почувствовал, как дрожь бьет его о дерево борта, как болят волосы, жар пятнает верхушки ушей, а кости наполнены изнутри стужей, и понял, что всю жизнь носил с собой страшный холод, как зеркала носят повсюду свою тишину. Ночи проносились где-то по ту сторону башни, снег лежал сугробами, когда к нему пришел отец и принес новости. Он сидел, варил сыну тра́вы и чай из кукурузы и, невидимый, разговаривал в другом углу башни с таким же невидимым и незнакомым больному собеседником.

«Первый глоток и первый кусок нужно отдавать дьяволу, – жаловался Левач-отец в темноте с той стороны пламени. – Я еще и зубы-то не все сменил, когда от огня и засухи сгорели горы. Все сгорело: не осталось ни в поле посеянного, ни на бахче посаженного. И то, что дед и отец посеяли, тоже сгорело… Оставалось лишь стащить у старших шапку и пойти побираться. Бери мешок да накладывай в него. Отсюда на край света да к черту на рога и обратно. По сто кусков хлеба принеси да на стол выложи. Горбушки, мякиш, краюшхи, корки, огрызки, крошки, вчерашний пшенично-ржаной и позавчерашние плюшки, куски пшенной каши, гречишники и гороховые блины; пресный хлеб и кислые калачи, овсяные хлебцы и солдатские засохшие караваи, еврейская маца и монашьи пироги-одномесячники, замешанные с травой, чтобы не черствели; булки из рыбьей муки и гречишная запеканка; кукурузные лепешки без сыра и кукурузные лепешки без шкварок; недопеченные пироги, невзошедшие калачи и черствые коврижки, овсяные лепешки, что в день поминовения скотине на рога надевают, солдатские пайки с прошлой войны, старые праздничные караваи, заплесневелые блины, рогалики-«утопленники», которые и упоминать-то не к добру, да то, про что говорят: «Купил мне батя кренделек, а я, дурак, его без хлеба съел»; сухари и гренки, галеты и хлеб, что посылают в Стамбул, когда голову выкупают, опресноки, колобки из теста и пышки; овсяники, просяники, ржаники, просфоры и ячменники, все сырые и помятые, мякиш без корки и корка без мякиша, прокисшая мамалыга, обрезки да недомерки да горсть издевок, все, что брюхо дерет и в заднице зудит, – одним словом, все, про что за едой хоть раз было сказано: «С глаз долой!», появлялось со всего света на столе, чтобы сказать тебе, что этот свет еще вчера был тем, чем ты станешь лишь завтра. Каждый кусок нужно по-своему обрезать, а когда сладишь из них на печи огромный хлебище и положишь себе вечером под голову – три дня ты богат! Трещит за ушами, греет и зевает, как надломишь его, а ты сытый, набив живот, спишь на нем, икаешь и видишь во сне вино. Бочонки вина, погреба вина, караваны вина. А вина нигде ни капли!..

Вот такие дела. Но это еще не беда, нынче запнулись и те, кто повыше нас. Журавли недавно отравили своей тенью колодцы в городе, и много народу поумирало. Тут двое привезли на попоне меж лошадьми и Красимирича на митрополичий двор. Он тоже занемог; говорят, долгая работа на башне измотала его, выжала стройка из него весь пот, а это не годится: человек без пота – все равно что без тени. Вот ведь потеря – ведь мастер был на все руки. А ведь как достойно свою старость носил, не всякая беременная так плод носит. Грех какой, жить бы еще да жить на пользу людям и городу, да что ж тут поделаешь. Хотя, даст Бог, может, и выздоровеет. Выздоровеет, надеюсь, и сынок мой, что неотдохнувшей воды напился да захворал…»

И Левач действительно выздоровел. Посреди ночи у него вдруг открылся нос и спустя долгие недели он ощутил запахи собственного тела, чужие и резкие, которые его напугали. Он чувствовал, что через него прошли тысячи снов, которые он не запомнил, так же, как вдоль берегов Савы за минувшие ночи протекло множество волн, хотя никто их в потемках не считал. С первыми бабочками он вышел на луг, как-то странно накренившийся, и ему показалось, что вода в реке поднялась выше берегов и лишь чудом удерживается на холме. Так, с пьяными ушами и трезвым взглядом, он продолжил работу.