Разноцветный снег

– Я не знаю…

– Вот и я не знаю, Стась. Правда не знаю.

Я удивленно посмотрела на Якова Семеновича.

– Понимаете, – сказал он после паузы, – мы можем сколько угодно рассуждать, что никогда не совершим подлости, не предадим, но жизнь может посмеяться над нашими намерениями. Кто мы после этого? Рабы или тираны? Кто мы вообще?

– Но мы же можем стремиться…

– Можем. Это, наверное, единственное, что мы можем. И очень многого не можем. Знаете, у меня ведь есть сын в Москве.

Надо же, а я думала, у него никого нет, и поэтому он живет один. Яков Семенович вообще не делился с нами личным, а тут вдруг:

– Я не видел его уже три года. Не могу. Не разрешают. Ему сейчас восемь, а когда мы виделись в последний раз, было пять. Я купил ему ролики, и мы поехали на ВДНХ. Сначала у него ничего не получалось, даже за руку, ноги казались огромными и неподъемными, но в какой-то момент он перестал думать, поймал ритм, и я отпустил его. Помню это ощущение, когда его рука выскальзывает из моей, и он несется один по аллее, все дальше и дальше. А я бегу за ним, кричу, но он уже вырвался, он ощутил свободу, и моя опора ему больше не нужна. А еще помню это растерянное выражение лица, когда он наконец оглянулся, смотрит по сторонам, но между нами уже чужие люди. Я часто вспоминаю его лицо в тот момент и чувство, что он выскальзывает навсегда. Потом мы ели мороженое под брызгами фонтана «Каменный цветок» и катались на лодке у «Золотого колоса», я рассказывал ему, как в детстве боялся огромного каменного быка на павильоне «Мясная промышленность». Последний счастливый день в моей жизни; я могу рассказать его по минутам.

Так странно было смотреть на Якова Семеновича в этот момент: обычно по его лицу было трудно сказать, о чем он думает; преображался он только тогда, когда рассказывал нам о книгах или читал стихи. В остальное же время он был просто вежлив и спокоен, причем ко всем относился одинаково: к своей заведующей, Таниной бабушке, Виталику. И вот сейчас впервые его лицо выражало такую боль, что мне стало неудобно, что я это вижу.

– Простите, Стася, – вдруг сказал он, – я никому этого не рассказывал, но вы глубокий человек и поймете. И вообще, мне кажется, я вас уже сто лет знаю, – улыбнулся он.

– И мне так кажется…

Разговор дальше не клеился, и тут я вспомнила, ради чего, собственно, его ждала. Письмо Старцева сестре! Яков Семенович сказал, что оно у него дома, и пригласил к себе. У него оказалась крошечная квартирка, вся заваленная книгами. Книги были на полках, на столе, на тумбочках, и на полу вдоль стен стояли разнокалиберные стопки.

Пока Яков Семенович рылся в поисках письма, я рассматривала корешки книг и на одной из полок наткнулась на фотографию. С фотографии на меня смотрел Яков Семенович, только на несколько лет моложе: в темных волосах еще не было проседи, а главное, взгляд был другой. Это был взгляд полностью счастливого человека.

Рядом с ним стояла девушка с короткой стильной стрижкой и огромными глазами, она смотрела не в объектив, а на мальчика лет пяти, которого держала за руку. А Гилман смотрел на нее с огромной любовью и нежностью.

– Это было три года назад? – спросила я.

– Было, – сказал Яков Семенович. Лицо его опять ничего не выражало, и я поняла, что тема закрыта. – Вот письмо, держите.

Мне хватило одного взгляда на этот почерк. Безумная теория, в которую я сама верила с трудом, подтвердилась. Почерк Старцева и почерк дяди Коли совпадали. А это значило…

– Я думаю, дело было так, – взволнованно сказала я. – Старцев почему-то скрывал свое настоящее имя, наверное, боялся, что его раскроют. Записки партизанам он подписывал «дядя Коля» и детям, которых спасал и переправлял партизанам, тоже говорил свое ненастоящее имя. Все сходится: Марья Даниловна с братом находились в доме Старцева, а не у дяди Коли, поэтому она ничего не смогла про него выяснить после войны.

– Хм… Интересно, Стася. Мне кажется, вы на верном пути. Но есть одно обстоятельство, которое меня смущает. Вы говорите, что Машу и Мишу этот дядя Коля прямо из окна опустил в привязанную на воде лодку? А как быть с тем, что река от его дома в лучшем случае метрах в 20? Да там еще и обрыв.

– Не знаю, – я полностью была сбита с толку, у меня так все стройно уже укладывалось в мою теорию. Но насчет реки я не подумала.

Вернувшись домой, я отписалась в общем чате, кратко рассказала про почерк в письме и наши с Яковом Семеновичем сомнения насчет реки. Договорились встретиться после Библионочи в субботу, как обычно, в клубе.

Глава 25