Разновразие

Closett в этом доме на Взморье был задуман когда-то как туалетная комната, соединяющая две спальни, его и ее, и рядом с мраморною раковиной в медных краниках, должно быть, стояли фаянсовые тазы с растительным орнаментом и такие же кувшины для обливания… Долго ли обливались той водой прежние хозяева, брился ли здесь во время последней войны немецкий офицер, глядясь в зеркальце узким своим лицом, накручивала ли на бигуди волосы, крашенные красным стрептоцидом, теща полковника — почему-то именно теща представляется рядом с полковником, переброшенным сюда с Дальнего Востока, а может, с Украины, — но сейчас на разбитом кафеле пола ни тазов, ни кувшинов не было, а наследники дома, как все, озабоченные хлебом насущным, сдавали комнаты отдыхающим дикарям. А чтобы не бродили мимо хозяйских постелей, в стене прорубили еще одну дверь — прямо на задний двор. Туда от парадного крыльца, огибая дом, вела утоптанная дорожка, в конце ее торчал сломанный венский стул, изъеденный дождями, а на заборе висел цинковый умывальник с разноцветными мыльницами. Умываться в доме не разрешалось, но и не очень хотелось, потому что, войдя через наружную дверь и заперев ее на щеколду, предстояло срочно позаботиться и о двух остальных — из одной, белой и дворцовой, могла выскочить хозяйка с перманентом на бесцветных волосах, в другой, дощатой, — появиться хозяин, казавшийся десятком лет моложе жены, но весь какой-то слабый, с редкою бородою и в польских вздернутых джинсах. Обе двери по-прежнему вели в хозяйские комнаты, но спальня у супругов теперь была общая, а другая переделана в мастерскую.

— Мой муж-жь художник! — со старательностью произносила хозяйка.

Помню жужжание голоса, будто муха вьется, — муж-жь, худож-жь-ник… Работ художника не показывали, но из двери мастерской воняло керосином и красками. Старинный умывальник жалобно позвякивал, когда хозяин шаркал за стеной.

Два раза в неделю он ездил в город.

— Он художник, и он должен продвигать картины по нашему начальству, — зачем-то и в который раз объясняла хозяйка, когда ее муж, так и не переодевшись, брел по гравию навстречу электричке. Странно, при всей субтильности хозяина поступь его была медвежья…

А вот шаги хозяйки казались беззвучными. Она бродила по своему огромному дому в тапочках с помпонами, возникая из воздуха. Захваченный врасплох с обжигающим кипятильником в руках, очередной жилец что-то бормотал, а Муха жужжала:

— Пож-ж-ар будет. Я вам откаж-ж-жу!

Дом был стар, но не достроен. Его поставили накануне совсем давней войны, но и сейчас лестница без перил громоздилась посреди хозяйской столовой, а на нашем коммунальном этаже в полу был просто вырезан люк, куда ночами с грохотом проваливались кавалеры хихикающей девицы из Ленинграда и куда мы спускались с неизбежностью и по одному, как в преисподнюю, постепенно — сперва ноги, потом живот, грудь и, наконец, голова, — попадая под прозрачные, его, и цепкие, ее, глаза хозяев. Он и она всегда оказывались здесь и всегда сидели друг против друга, охраняемые двумя псами, черным и рыжим, с явными следами овчарки или лайки в остроконечных ушах. Собаки согласно рычали, напрягая шеи.

— Тише, Пештик! Тише, Плуштик! — говорила хозяйка и вздыхала, — у них одна мать, они братья, Пештик и Плуштик.

Хозяин убивает, а она прячет трупы. В closett’е. Кстати, и слово closett было из лексикона хозяйки. Она так важно произносила closett, объясняя правила своего дома. Хозяин с жильцами не разговаривал.

Однажды я встретила его в лесу около моря. Он прошел мимо, проскрипев по хвое почерневшими от росы ботинками. Обе корзины, которые он нес, были полны грибов, должно быть, там, за дальнею дюной, его туманный взор становился острым и зорким. Пройдя метров сто, я оглянулась. Хозяин стоял на том месте, где мы повстречались, и тоже смотрел на меня. Его тощая фигура с двумя корзинками была, как аптекарские весы, поставленные почему-то на взгорке среди сосен.

Вечерами на заднем дворе хозяйка сортировала грибы: сушить, солить, жарить со сметаной, мариновать. Перед ее стулом на земле стояли четыре кастрюли, и, осмотрев гриб со всех сторон, она кидала его в одну из кастрюлек. Собаки-братья подобострастно виляли хвостами, рыжим и черным, подметая дорожку, а мимо, как раз между умывальником и closett’ом, боязливо и сосредоточенно сновали жильцы, на ходу вытирая лица, прежде чем окончательно разбежаться по своим комнатам-каютам с одинаковыми тумбочками и диванчиками, над которыми висели блеклые эстампы с видами местной столицы.