Разновразие

— Дайте камеру, — произнес он почти без акцента и с презрением, и подобие усмешки шевельнуло его губы, когда он стоял напротив, и я смогла совсем близко увидеть яркие зрачки глаз, устремленные на меня без всякого расположения. Надо уезжать, подумала я, но уже в следующее мгновение шагала к морю, а увидев залив, ожила радостью и таким полным освобождением от всего, что желание бесконечно длить эти дни опять возобладало над тревогой, над необходимостью решений, над тоскою по маленькой еще дочке.

Вечером я нашла хозяйку на заднем дворе. Все в том же шелковом платье, но в тапочках, она курила, некрасиво и крепко держа длинную сигарету.

— Еще поживете? — безразлично спросила она, принимая у меня деньги за неделю вперед, и впервые не пересчитала их. — Мы получим хорошие карточки? Нужны хорошие. Это важно!

— Давайте переснимем, — забеспокоилась я, но она не слышала.

— Они поплывут далеко, эти карточки, — проговорила она, — далеко-далеко. В Австралию. Их ждет дядя Гуннар. Он в Австралии, наш дядя, — и добавила поспешно: — Он уехал из буржуазной республики. Да! Это точно. Из буржуазной. И задержался, и возможности приехать нету. И мы не можем тоже, никогда.

Она и сейчас была отделена от меня, как сегодня утром, когда я смотрела в объектив. Жизнь, недоступная мне, совершалась в ней, она покачивалась на волнах другого пространства, полузакрыв глаза, пока я следила за беспокойною линией рта, замазанного густой помадой.

— Знаете, — сказала она задумчиво и все еще покачиваясь в техволнах, — раньше я была очень фотогеничная. Дядя Гуннар говорил — Марика Рокк. Я покажу, — вдруг крикнула она с неведомым мне отчаянием, — я покажу вам себя девушкой!

Она бросила сигарету и кинулась к дому, она толкнула наружную дверь и разъяла дворцовую.

— Прошу! Прошу в будуар!

Конечно, ее когда-то учили и французскому.

— Вы можете сесть! Пожалуйста! Здесь есть козетка.

Она подала альбомчик старинного картона с золотыми вензелями на плюшевом переплете, взгромоздилась на кровать с красною периной, а псы легли у ее ног.

На всех фотографиях этого альбома, датированных тщательно и даже скрупулезно, кстати, сами даты бросали в жар, поскольку, обозначая время, обнаруживали несходство одних и тех же дней здесь, у моря, и там, где родилась и жила я, на всех фотографиях была запечатлена она, наша жужжащая Муха. У пухлого младенца, опрокинувшегося навзничь на кружевные подушки, так же как и у девочки на тугих еще ножках рядом с мужчиною в полосатом пиджаке, наряженном как для кино в стиле ретро, и, наконец, — должно быть, это и есть главная карточка, — у девушки в платье с квадратными плечами и смазливой собачьей мордочкой, действительно напоминающей Марику Рокк, по крайней мере, ее больше, чем Дину Дурбин, если уж вспоминать тех звезд, — у всех троих: у младенца, у ребенка и у взрослой — были неизменные, отлитые навсегда черты, и узкий рот змеился уныло.

— Смешная мордашка, — вздохнула хозяйка, когда я, почтительно улыбаясь, разглядывала карточки, чтобы на каждой странице встретиться с неуклонно на глазах вырастающей девицей. Ожидая последующих превращений, я переворачивала страницы все медленнее и медленнее. Я тщилась остановить время. Сперва одиноко взрослевшая, она стала обрастать сопутствующими ее жизни существами, их становилось все больше, и вот, забытая напрочь в какой-то компании, она теснится совсем сбоку, совсем неприметно, и хозяйкин палец с обгрызенным ногтем показывает мне ее — себя, — иначе не углядишь, но рот там, на фотографии, уже густо намазан, чтобы скрыть унылость губ, не унылость губ даже — унылость пути. Господи, какое несчастье, они наконец оба рядом, и год указан, чтобы не ошибиться, не забыть, и руки сцеплены крендельками. Они такие же, как сейчас, он слаб и худ, она широка в кости. На нем полосатый пиджак… Теперь я листаю альбомчик вспять, назад, до той запомнившейся фотографии, где она девочкой в батистовом платье, а рядом молодой мужчина.

— Дядя Гуннар, — объясняет хозяйка, — он еще здесь, дома. Они похожи, мой муж и дядя Гуннар. Пиджак, конечно, другой, но тоже похож. А вот наш дядя сейчас! — бодро восклицает она и вытряхивает из конверта цветной квадратик современного фото.

Резко стукнула дверь, и хозяин, больше некому было, вошел в спальню и остановился за моей спиной. Хозяйка странным взглядом посмотрела на мужа, собаки — на меня. Теперь Пештик и Плуштик сторожили каждое мое движение, казалось, моргни я резче — и никто не остановит их. Только дядя Гуннар взирал по-приятельски, один, в шезлонге за кружечкой пива посреди газонов пустынного австралийского парка.

Нежное всхлипывание обожгло мне затылок. Хозяин плакал.

— Иди отсюда, — немедленно велела хозяйка мужу тем не терпящим прекословия тоном, которым бранила за кипятильники.

— Уходи! Мне надоело! — то есть она сказала не по-русски, но я поняла. Половицы заскрипели, дверь охнула.

— Он очень любит дядю. — Хозяйка поджала рот. — Это его любимый дядя. И мой тоже. Мы с мужем троюродные брат и сестричка. И наш дядя Гуннар — наш общий дядя.