Разновразие

И опять сплю не сплю и по взгорку с мамой Маланьей иду, и платье мамино шуршит по траве сухой. Гляжу — и у меня такое же — мамино платье. А тут и в церкви зазвонили, весело так звонят: бом! дили-дили!

Оглянулась я, а у церкви благочинный с благочинною рука об руку стоят.

Матушки вот обе снятся, а Петруша мой — никогда.

Аляфрансе

Неправдивая калина
Сказала: цвести не буду,
Цвету белого не пущу!
А пришла пора — зацвела.
Неправдивая Пашечка
Сказала: замуж не пойду,
И сватов во двор не пущу!..
А пришла пора — так пошла.

Гаданье мне было перед войной, а как случилась революция и Пиер домой вернулся, так все исполнилось.

У нас после Империалистической голод был, поляки все помёрли, а мы с моей коллегой Марусей лошадей польских резали. Маруся лошадь по голове топориком — тюк! а я ей горло — кинжалом. Еврейские мальчики как узнали, ухаживать перестали, но Петр Иванович, на то и есть аляфрансе, на вечеринке только музыку заиграли, а я как раз в платье нарядном, лиф мыском, среди подружек стояла, ко мне подошел.

— Позвольте, — говорит, — вас на танец пригласить, барышня!

— Не танцую, — говорю.

— Почто? — спрашивает.

— Хромаю, — говорю.

А он меня всю глазами обхватил.

— Ах, это вы Маланьина дочка Наталочка?

Полюбила я его, и сейчас сердцу больно.

Усы у него, и походка, и голос: он всю Германскую во Франции воевал и там обольстительную науку прошел. И книжечка у него была одна, он ее часто смотрел, сядет так перед окном задумчиво, голову рукой подопрет, граф какой-нибудь. И читает, читает, а я, дура, нет чтобы поглядеть в книжку-то! Это уж после, когда удрал он на партучебу, а меня с дочкой Евочкой, да с матерью своей ведьмой, да с таксиком Валетом и другими собаками охотничьими, да коровами, козами и курами в лесу оставил, его б раскулачили, кабы не я, сиротинка, книжечку эту французскую подобрала, открыла, ахнула: не буквы там — картинки! Мужчина и женщина на каждой странице занимаются этим делом! А еще, но уже впоследствии, видела я в Москве одно блюдо, дорогое уж не скажу как. И нарисованы там бордюром кобыла с жеребцом, сучка с кобелем, лис с лисицею, заяц с зайчихою — разные звери, дикие и домашние, но все друг с дружкою: двадцать четыре любовных звериных пары, потому двадцать четыре варианта, известных от Змея.

Это блюдо серебряное одна замечательная женщина, московская писательница, над кроватью вешала, а я, нисколечко не стыдясь, тряпкою узор протирала.

Но тогда, в юности, я сознания лишилась в скорби. О, думаю, о! Вот он как со своей Франсуазой, бессовестный! Ругаюсь так, плачу, а сама запоминаю. Проклятый, думаю, аляфрансе!

Франсуаза у Пиера моего на столе стояла в рамке. Такая с виду незатейливая. Он с ней во Франции познакомился и в Россию пригласил замуж. До Варшавы они как-никак добрались, а дальше рельс другой, путь медленный, а за окном — лес.

Едут они первый день, а поезда в революцию ходили медленномедленно, француженка головою крутит, смотрит по сторонам — лес.Едут второй день, Франсуаза к окну прилипла, а за окном — лес.Едут третий день, а за окном — лес…

А на седьмой день утречком поглядела в окно Франсуаза, а там — лес,и заплакала она, воскликнула:

— Нет, Пиер! Нет! Я назад поеду!

И поехала в Париж, а Петр Иванович в Чириков, а оттудова домой и на мне женился.

Взял он меня шестнадцатилетнюю, люди наказывали: не обидь сиротинушку!

Сам отец Преображенский поучал Пиера дружески, я в щелку с подружками глядела…

— Ты, Петруша, партийный, — а голос у благочинного бархат, рекою течет, — но я тебя, Петруша, крестил. Дети мои родные, семя мое грешное, вашу партию учредили, а я поп и помру попом, потому в Бога верую душою. И ежели ты, Петр Иванович, сиротинку хроменькую обидишь, я не знаю, что тебе от партии будет, но Господь, Он тебя не простит, Петруша, потому блаженны нищие и всякие слепые, хромые, убогие, их Царствие Небесное.

Тут Петр Иванович слезу смахнул, благочинному ручку поцеловал, но такой уж он был аляфрансе, что и попов обманул, и врачу не поверил.

А врач это был у нас самый известный врач по женскому делу, специальность он в Вене одолел, и жену оттудова вывез — венку, и вальсы мурлыкал.

Смотрит дамочку и мурлычет.

Был он из евреев или немцев, Швейцер фамилия. Мне потом жена этого Швейцера чистосердечно рассказала, как Петр Иванович жаловался: дочку, мол, родила, а все бесчувственная… А я такая молоденькая была, такая душою чистая, горлицей я была сизокрылою, не понимала ничего, и кровать для меня совершенно не существовала. Я даже и не знала того, что его, моего мужа, беспокоило. Родила я дочку Евочку, радуюсь дочке, мужу Пиеру радуюсь, а он поспит со мною как с женой и спрашивает:

— Ну что?

А я ласково:

— Что, миленький?

Он — опять, а после:

— Ну?

А я ему еще ласковей:

— А ничего, Петруша, ничего…