Разные дни войны. Дневник писателя. 1941 год

Но проходит пять секунд, десять, пятнадцать, тридцать, сорок, а на горизонте нет ничего, кроме все той же дымящейся черной точки. Неужели снаряд не разорвался? Стршельницкий смущенно смотрит в бинокль и теперь уже злым голосом командует:

– Прицел тот же. Огонь!

Третий выстрел. Когда дым рассеивается в третий раз, мы все с удивлением видим, что на горизонте ничего нет. Ровным счетом ничего: ни дыма, ни черной точки. Это похоже на колдовство. Третий снаряд еще не мог долететь, не мог произвести никакого действия, а преследуемого нами судна уже не было.

Прошло еще несколько секунд, и впереди, примерно там же, где был первый водяной столб, появился новый – от третьего выстрела. Вдруг Стршельницкого осенила догадка:

– Не может же, в самом деле, исчезнуть судно. Очевидно, наш второй снаряд попал прямо в него и вызвал взрыв, который совпал с моментом нашего третьего выстрела.

Хотя это объяснение Стршельницкого казалось неожиданным, но какое-нибудь другое трудно было найти. Конечно, попасть на таком расстоянии в движущееся судно почти без пристрелки, со второго снаряда – артиллерийский феномен, почти чудо. Но исчезновение корабля, если в него не попал наш снаряд, было бы еще большим чудом. Все, кто был на мостике, останавливались на объяснении Стршельницкого. Однако добросовестный Поляков решил, что все-таки надо проверить, и отдал приказание идти полным ходом к месту, где, по нашим предположениям, должны были находиться обломки корабля, а может быть, и люди. Мы шли туда примерно три четверти часа, но, когда дошли, не обнаружили на воде ничего – ни людей, ни обломков, – ничего, кроме огромных стай чаек, кружившихся над водой. Если наш снаряд попал в цель, то, очевидно, на судне был взрыв такой силы, что корабль буквально разнесло. Других объяснений случившемуся никто из нас не находил.

Впоследствии, когда мы уже вернулись на базу, выяснилось, что в этот день в этом квадрате моря был потоплен, как это установила агентурная разведка, военный вспомогательный корабль малого тоннажа, груженный боеприпасами.

Мы немного порыскали кругом, все еще надеясь найти хоть какое-нибудь доказательство потопления, потом Поляков приказал развернуться и идти обратным курсом. И погоня, и поиски обломков – все это было рискованно в том случае, если с погибшего судна успели дать радио, что их преследует подводная лодка.

Мы уже минут двадцать шли обратным курсом, когда краснофлотец, дежуривший у зенитного пулемета, повернулся к капитану и тихо сказал:

– Самолеты.

Поляков вскинул к глазам бинокль и дал сигнал срочного погружения. Мы посыпались в люк один на другого. Лодка скрылась под водой. На этот раз нам грозили глубинные бомбы, и мы продолжали погружение. Стрелка глубиномера показывала все больше и больше – пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять метров. На глубине тридцати метров мы прекратили дальнейшее погружение и пошли продольным подводным ходом.

В принципе считается, что на глубине свыше тридцати метров даже в прозрачной воде самолет с трудом обнаруживает лодку. Так или иначе мы прислушивались, задержав дыхание. Очевидно, самолеты были вызваны по радио и теперь будут крутиться над нами, поджидая, не попробуем ли мы всплыть, и бросая вокруг нас наугад по площади глубинные бомбы.

Все напряженно ждали. Глубинная бомба, сброшенная даже на некотором расстоянии от лодки, все равно может искалечить ее страшной силой удара распираемой взрывом воды.

Примерно через четверть часа до нас донеслись глухие взрывы.

– Бросает, – сказал Стршельницкий. – Бросает глубинные, но далеко. Очевидно, уйдем.

Мы шли под водой еще два часа. Потом Поляков, рассчитав примерно запас горючего, которым могли располагать кружившиеся над нами самолеты, решил всплыть. Когда мы поднялись на поверхность, уже вечерело, и вскоре наступила черная южная ночь. Люк, выводящий из лодки наружу, наверх, проходит через маленькую, расположенную в ее верхней части рубку. При этом люк устроен не как прямой колодец, проходящий насквозь через два отделения, а эксцентрически, на манер коленчатого вала. В рубке специально для курильщиков лежат на полу каски, люди сидят на них и курят, видя над головой небо. Курят вдвоем, по две, по три минуты. У них есть время только на то, чтобы несколько раз затянуться и уйти, потому что внизу ждут своей очереди другие, а больше, чем по двое, здесь, в рубке, находиться нельзя. Я, как и другие, тоже сидел на каске и через люк смотрел на черное южное небо со звездами. Потом по предложению Полякова выбрался наверх, на мостик.

Море было гладкое и слегка фосфоресцирующее. Небо темнее моря, на нем много звезд. Мы вместе со Стршельницким бегло оглядели ночной небосвод и заметили блестевшую отдельно от всех других звезд зеленую Венеру. Полушутя-полусерьезно я начал здесь же, на мостике, писать о ней стихи: «Над черным носом нашей субмарины взошла Венера – странная звезда». И кончил их уже на следующее утро, когда мы подходили к своим берегам.