Разные дни войны (Дневник писателя)

Уже шел четвертый или пятый час наступления. Погода становилась немножко лучше, но артподготовка, которая должна была обеспечить прорыв, не обеспечила его. Оставались надежды на авиацию в случае, если погода существенно улучшится. Гречко продолжал отдавать приказания по телефону, настаивал на необходимости продвинуться до Прухно. Но в воздухе уже Чувствовалось, что на сегодня наступление не удалось. Я пошел повидать Альперта, которому скверная погода тоже мешала. Интересных снимков не предвиделось. — Долго вы еще здесь пробудете? — спросил меня Альперт, с тоской глядя на продолжавшее сыпать дождем небо. — Да нет, думаю, скоро поедем.

— Сегодня тут нам, по–моему, нечего делать, — сказал он. — Я должен был с ним согласиться. Пожалуй, делать нам тут Действительно было уже нечего, только портить людям настроение своим присутствием.

Когда я вернулся, Мехлис у входа в блиндаж разговаривал с Гречко.

— Значит, никаких перемен?

— Да, досадно, — сказал Гречко. — Справа домиков не заняли, и слева никаких перемен.

Он явно не старался приукрашивать положение и говорил спокойно, с некоторой ноткой горечи.

— Да, нового уже, значит, ничего. Что сделано во время разведки боем, то и сделано, — сказал Мехлис.

— Еще человек двадцать пленных взяли, — сказал Гречко. Мехлис простился с Гречко и, отойдя несколько шагов от блиндажа, вдруг спросил:

— Хотел поехать отсюда в 38–ю, но сил нет. Не ложился сегодня. Поеду в штаб фронта сейчас, посплю. А вы? — спросил он меня.

Я ответил, что, наверное, тоже скоро поеду, но пока еще немного побуду здесь. И пошел проводить его до машин.

Обе машины Мехлиса стояли уже на ходу, на дороге, но адъютантов не было, они куда–то ушли, и один из водителей побежал за ними. Приходилось ждать.

Мы довольно долго стояли с Мехлисом и смотрели на кладбище вблизи от дороги, около большого фольварка, обнесенное аккуратной оградой. Внутри этой ограды поднималось пятьдесят или шестьдесят больших и малых, сбитых из досок и выкрашенных желтой и красной краской пирамид и пирамидок. Под большими пирамидами были братские могилы солдат и сержантов, под малыми пирамидками были похоронены офицеры. Немолодой солдат, держа в руках бумажку, наверно, с памяткой, окунал в ведерко кисть и масляной краской писал фамилии на той пирамиде, на которой их еще не было. Я вошел в ограду. Мехлис тоже. Одна, вторая, третья… У солдат были по большей части украинские фамилии, и я обратил на это внимание Мехлиса.

— Да, да, — сказал он. — Пехота в последнее время пополняется за счет Западной Украины, Белоруссии, в особенности Западной Украины. А это самый прожорливый род войск.

Я спросил, правду ли я слышал, что старший командный состав, начиная от майора, есть приказание хоронить на родине. Правда это или нет?

— Возят на родину, — сказал Мехлис. — Бывает. Но указания такого нет. Оно было бы неверным.

— Почему? — спросил я.

— А потому, что тут своего рода диалектика. С одной стороны, казалось бы, можно отвезти офицера и похоронить на родине, а с другой стороны, разве можно разделять так людей после смерти? Солдаты будут говорить: с немцами боролись вместе, а хоронят отдельно. Нет, это нехорошо, это неверно, — сухо сказал он. И, помолчав, добавил: — Это вредно.

Снова помолчав, сказал, что сейчас это дело упорядочено. Офицеров приказано хоронить только в населенных пунктах, старших офицеров только в городах, а на родину никого не возить.

Адъютанты Мехлиса появились, он уехал, а я пошел обратно к Исаеву. Мы вспомнили с ним о Мурманске, где впервые в начале войны встречались, а потом о Москве.

— У вас есть в Москве квартира? — спросил я его.

— Насколько это можно назвать квартирой, — усмехнулся он. — Восемь метров на восьмом этаже, без лифта, жена и дети.

— А где вы жили до войны?

— В военном городке. И сразу оттуда попал на войну. Исаев вместе со мной зашел к Гречко. Я, чувствуя, что в такой день, как сегодня, я здесь лишний, и чем дальше, тем больше, поспешил откланяться.

— Всего доброго, — сказал Гречко. — Приезжайте в другой раз. Сегодня вы здесь ничего для себя хорошего и интересного уже не увидите.

Лицо его было печально, спокойные руки потирали одна другую. При всем своем спокойствии он в душе переживал неудачу дня, и это чувствовалось.

Мы вместе с Войковым и Альпертом сели на «виллис» и поехали обратно в штаб 38–й. Выехав, долго колесили по грязной дороге, ехали мимо артиллерийских позиций, мимо отстрелявших утром пушек. У пушек под плащ–палатками сидели артиллеристы, курили, перекусывали. Сделав свое дело, отстрелявшись, усталые и промокшие, они казались сейчас равнодушными ко всему на свете.