Разные оттенки смерти

– Жером! – сказала ему жена. – Ты что, не слушал? Глава Квебекской полиции, возможно, совершил нечто не только противозаконное, но и в высшей степени преступное. Против живых и мертвых полицейских. И их семей. В своих корыстных целях. – Тереза снова обратилась к Гамашу: – Если Франкёр, то почему он это сделал?

– Не знаю. Но мне известно, что он много лет пытается избавиться от меня. Видимо, рассчитывал нанести мне этим решающий удар.

– Но это видео показывает вас вовсе не с плохой стороны, – сказал Жером. – Напротив. Там вы выглядите героически.

– А что бы повредило вам, Жером? – Гамаш дружески посмотрел на сидящего напротив человека. – Если бы вас ложно обвинили или ложно восхвалили? В особенности когда вокруг столько боли и так мало похвал.

– Это была не ваша вина, – сказал Жером, глядя в глаза своему другу.

– Merci. – Гамаш наклонил голову. – Но это был и не мой звездный час.

Жером кивнул. Луч прожектора – это такая коварная штука. Он может вынудить человека искать место потемнее, чтобы спрятаться. Подальше от этого калечащего луча человеческого одобрения.

Гамаш никуда не убежал, но Жером и Тереза знали, что искушение такое у него было. Он был в шаге от того, чтобы подать рапорт и выйти в отставку. И никто не стал бы его винить. Как никто не винил его в гибели молодых агентов. Никто, кроме самого Гамаша.

Но старший инспектор не ушел в отставку, не спрятался в тени – он остался.

И теперь Жером спрашивал себя: почему Гамаш поступил именно так? Не потому ли, что старший инспектор должен был сделать еще одно? Исполнить свой долг перед живыми и мертвыми.

Найти истину.

Агент Изабель Лакост потерла лицо руками и посмотрела на часы.

Половина восьмого вечера.

Некоторое время назад позвонил шеф со странной, как ей показалось, просьбой. Даже не просьбой – предложением. Это означало дополнительную работу, но она поручила провести расследование другому агенту. Теперь уже пять человек просматривали архив «Пресс», где были похоронены выпуски этой ежедневной монреальской газеты.

Сейчас работа там шла гораздо быстрее, но ее затрудняло то, что они не знали ни года публикации рецензии, ни даже десятилетия. А старший инспектор еще больше усложнил им задачу.

– Вот, смотрите, – сказал один из младших агентов, поворачиваясь к Лакост. – Кажется, я нашел.

– Слава богу, – простонал другой.

Трое остальных столпились вокруг аппарата для чтения микрофишей.

– Увеличить можешь? – спросила Лакост, и агент кликнул по масштабной линейке.

Изображение на экране стало больше, четче.

Они прочли набранные жирным шрифтом слова: «Глубоко трогательный экспонат». А за этим следовала не столько рецензия, сколько издевательский монолог автора, обыгрывалось значение слова «движение» как применительно к движению общественному, так и применительно к движению фекальных масс при «естественных отправлениях».

Даже уставшие агенты читали и похохатывали.

Рецензия была какая-то подростковая, незрелая, но все же забавная. Это было все равно что видеть, как поскользнулся человек на кожуре банана. И упал. Никаких тонкостей. Но по какой-то причине смешно.

Изабель Лакост не смеялась.

В отличие от остальных она знала печальные последствия этой рецензии, которая закончилась не точкой в конце предложения, а трупом, лежащим в саду в начале лета.

Началось с шутки, а кончилось убийством.

Агент Лакост сняла копии с рецензии, чтобы четко была видна дата. Потом поблагодарила и отпустила агентов, села в машину и отправилась в Три Сосны. Убежденная, что везет с собой приговор.

Глава двадцать третья

Питер сидел в мастерской Клары.

Сразу же после ужина, прошедшего почти в полном молчании, она ушла поговорить с Мирной. Оказалось, что разговора с ним недостаточно. Он знал, что Клара его испытывала. И что в результате этих испытаний обнаружились его недостатки.

Ему всегда чего-то недоставало. Но до этого дня он толком не знал чего, а потому брал все, что мог.

Теперь он хотя бы знал.

Он сидел в мастерской Клары и ждал. Он знал, что здесь обитает и Господь. Не только в Святом Томасе на холме, но и здесь, в тесном пространстве с засушенными сердцевинами яблок, с жестянками, с засунутыми в них затвердевшими от краски кистями. С картинами.

Со здоровенной ногой из стеклопластика и «Воинственными матками».

По другую сторону коридора, в его идеальной чистой студии, было оставлено пространство для вдохновения. Все аккуратно, все прибрано. Но вдохновение ошиблось адресом и обосновалось здесь, а не у него.

Нет, подумал Питер, дело не только во вдохновении, которого он искал. Дело было в чем-то большем.

В этом-то и состояла проблема. Всю свою жизнь он принимал одно за другое. Он считал, что вдохновения достаточно. Он принимал творение за творца.

Он взял с собой в студию Клары Библию – не поможет ли. Возможно, Богу нужно доказательство его искренности. Он пролистал страницы, нашел апостолов.

Фома – то же имя, что у их церкви Святого Томаса. Фома неверующий.

Почему в Трех Соснах церковь назвали в честь неверующего?

А его собственное имя? Питер. Петр. Он был камень.