Разобранные

Риса задумывается. Она не знает, стоит ли говорить ему всю правду сразу, но потом решает, что ходить вокруг да около смысла нет.

– Врачи сказали, что я останусь парализованной. Ниже пояса.

Коннор ожидает продолжения, но Рисе больше нечего рассказать.

– Ну… так все не так уж плохо, правда? Это же можно исправить, вроде бы сейчас это не проблема.

– Да, – соглашается Риса. – Если взять фрагмент позвоночника донора и вставить его вместо моих изуродованных позвонков. Но я не хочу использовать часть тела донора, поэтому отказалась от операции.

Коннор недоверчиво смотрит на нее, потом указывает на висящую на перевязи руку.

– Ты бы поступил точно так же, если бы был в сознании. У тебя не было выбора. А у меня выбор был, и я его сделала.

– Господи, это же ужасно, Риса.

– Не нужно меня жалеть! – восклицает девушка, готовая терпеть от Коннора все что угодно, кроме жалости. – Зато теперь меня нельзя отдать на разборку – существует закон, запрещающий это. Но если бы я согласилась на операцию, меня бы отдали туда, как только я бы поправилась. Так я, по крайней мере, остаюсь сама собой. Получается, не мне одной удалось одолеть систему! – добавляет она с победной улыбкой.

Коннор улыбается ей и расправляет забинтованные плечи. При этом рука его на несколько сантиметров вылезает из повязки, и в поле зрения Рисы появляется злосчастная татуировка. Поняв свою оплошность, Коннор пытается скрыть ее, но, увы, слишком поздно – Риса успела ее заметить. Теперь она все знает. Изумленная Риса пытается взглянуть Коннору в глаза, но он, вне себя от стыда, отворачивается.

– Коннор?..

– Клянусь, – говорит он, – я никогда не дотронусь до тебя этой рукой.

Риса понимает, что в их отношениях наступил критический момент. Именно эта рука держала ее за горло, прижимая к стене туалета.

Что она теперь может испытывать, видя ее, кроме отвращения и боли? Эти пальцы угрожали ей ужасными вещами, о которых даже помыслить страшно. Как теперь она может почувствовать к ним что-то, кроме омерзения? Но, посмотрев в глаза Коннору, она успокаивается. Это же он, и никто другой.

– Дай посмотрю, – просит Риса.

Коннор колеблется, поэтому Риса сама осторожно вынимает руку из повязки.

– Больно? – спрашивает она.

– Немного.

Риса проводит пальцами по тыльной стороне запястья.

– Ты что-нибудь чувствуешь?

Коннор кивает.

Тогда Риса осторожно поднимает руку и прикладывает ладонь к своей щеке. Подержав ее в таком положении буквально секунду, она отпускает руку, позволив Коннору убрать ее. Но он вместо этого проводит ладонью по ее щеке, смахнув упавшую на нее слезинку. Риса закрывает глаза, а Коннор нежно гладит ее шею. Проведя пальцами по ее губам, он наконец убирает руку. Риса открывает глаза и успевает поймать ее, крепко зажав в своих ладонях.

– Теперь я чувствую, что это твоя рука, – говорит она. – Роланд никогда бы не дотронулся до меня так нежно.

Коннор улыбается в ответ, а Риса переводит взгляд на изображение акулы, вытатуированное на запястье. Теперь жутковатая картинка ее уже не пугает, потому что в акулу вселилась душа мальчика. Хотя нет, уже не мальчика – мужчины.

68. Лев

Неподалеку от больницы, в федеральном исправительном центре, в специально оборудованной камере содержат другого мальчика – Леви Джедедайю Колдера. Стены камеры обиты мягким материалом. Вход закрывает стальная, рассчитанная на противостояние взрыву дверь толщиной семь с половиной сантиметров. В комнате поддерживается постоянная температура пятнадцать градусов по Цельсию, чтобы тело Льва не перегревалось. Льву не холодно, наоборот, он страдает от жары, потому что завернут в несколько слоев жаростойкой изоляции. Он похож на мумию, подвешенную в воздухе, но, в отличие от мумии, его руки не сложены на груди, а разведены и привязаны к разным концам балки, чтобы он не мог хлопнуть в ладоши. Лев утешает себя мыслью, что полицейские не знали, что лучше: распять его или мумифицировать, поэтому решили пойти на компромисс и сделать то и другое сразу. В таком положении он не может ни хлопнуть в ладоши, ни упасть, словом, как-нибудь случайно взорвать себя. А если ему это все-таки как-нибудь удастся, то камера, в которой его держат, не позволит взрыву выйти наружу.

Льву четыре раза делали переливание крови. Сколько еще времени потребуется, чтобы смертельно опасное вещество исчезло из кровеносной системы, ему не говорят. Его вообще преднамеренно держат в неведении относительно всего. Агентов ФБР, постоянно допрашивающих его, гораздо больше интересует, что им может рассказать Лев.

Ему выделили адвоката, избравшего в качестве техники защиты признание невменяемости. По его словам, быть невменяемым хорошо. Льву так не кажется, и он постоянно твердит, что в своем уме, и о невменяемости не может быть и речи, хотя в глубине души особой уверенности в этом не испытывает.