Разобранные

Риса смотрит Ханне в глаза. На улице темно, но девочка уверена: учительнице можно доверять. Неожиданно Коннор делает шаг вперед и встает между ними.

– Вам действительно нужен этот ребенок? – спрашивает он.

– Она хочет взять его, – говорит Риса. – Этого достаточно.

– Но он вам нужен?

– А тебе он был нужен?

Коннор не знает, что ответить на это. Риса знает, что мальчику ребенок был не нужен, но, поняв, какая жалкая участь его ждет в доме, на крыльце которого он лежал, он захотел взять его себе. Точно так же и Ханна хочет забрать девочку в момент, когда будущее ее неопределенно.

– Ладно, хорошо, – сдается Коннор, делая шаг в сторону грузовичка.

– Мы будем любить ее, как родную, – говорит Ханна.

Передав ребенка учительнице, Риса испытывает громадное облегчение, но вместе с ним приходит и ощущение пустоты. Чувство потери не такое сильное, чтобы разрыдаться, оно похоже, скорее, на фантомную боль в отсутствующих конечностях, которую испытывают калеки. Так бывает до операции, пока у человека не появилась вновь обретенная рука или нога.

– Береги себя, – говорит Соня, неловко обнимая девочку. – Тебе предстоит пройти долгий путь, но ты справишься, я знаю.

– А куда мы едем? – спрашивает Риса. Соня, по обыкновению, делает вид, что не слышала вопроса.

– Хей, у меня мало времени, – говорит водитель. Риса прощается с Соней, кивает Ханне и идет вслед за Коннором, ожидающим ее у борта грузовика. Заметив ее исчезновение, малышка начинает плакать, но Риса не оглядывается.

Забравшись в кузов, Риса с удивлением обнаруживает, что они не одни – на нее устремляются взгляды не менее десятка пар недоверчивых и испуганных глаз. Роланд по-прежнему крупнее всех, и он немедленно начинает самоутверждаться, заставляя одного из незнакомых парней подвинуться, хотя в грузовике и без того полно места.

Кузов рефрижератора представляет собой стальную, абсолютно голую внутри коробку. Мороженого в нем нет, как нет и самого блока холодильника. Тем не менее внутри прохладно и пахнет кислым молоком. Водитель закрывает двери на замок, и в кузове воцаряется гробовая тишина. Риса больше не слышит плача ребенка, хотя знает, что малышка еще не успокоилась. Ей кажется, что она слышит голос девочки даже после того, как водитель запер дверь, но это плод ее воображения.

Фургон едет по неровным улочкам. Каждый раз, когда машину трясет, ребята подлетают и бьются о железные стенки.

Риса закрывает глаза. Она сердится на себя за то, что скучает по ребенку. Девочка попала к ней, возможно, в худший момент ее жизни, была ей обузой – так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда нежеланных детей не было – можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщины, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?

Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на дежурство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы утешить и воспитать надлежащим образом.

«Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую природу», – часто повторяла одна работавшая там медсестра, оглядывая тысячи плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета говорила что-то подобное, тут же рядом оказывалась другая медсестра, которая уважала новые порядки. Она отвечала Грете, что «нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон». Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.

Риса никак не могла решить, что лучше – сотни или даже тысячи никому не нужных детей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежурство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.

Медсестра Грета была достаточно пожилой, чтобы помнить, что было до войны, но редко рассказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, потому что на одну медсестру приходилось пятьдесят. «Ты должна правильно расставить приоритеты», – говорила она Рисе. «Люби тех, кого успеваешь, – добавляла она, – а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса сама дала имена, хотя обычно их случайно выбирал компьютер. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя – сокращение от сонриса, – сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. – Это значит “улыбка”». Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.

– О чем думаешь? – спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвращая к зыбкой, как сон, реальности.