Разорванный мир

Он снял с нее брюки, раздел ее совсем, и они лежали вдвоем, голые, на двух расстеленных куртках под прикрытием ежевичника. Спелая ягода раздавилась у нее на груди, и грудь была перемазана соком. Лежа было не так стыдно, и она стала робко отвечать на ласки Мартина, она гладила его по спине, по затылку, целовала его шрамы. Как-то ее рука оказалась внизу, и она вдруг нашла что-то твердое, острое, как нож, горячее, вздрагивающее. Она поняла, что это такое, и в этот миг он раздвинул ногой ее бедра. Это же больно, вспомнила она. Это должно быть больно. "Не бойся", - прошептал Мартин, проникая все глубже. Но ты же умеешь терпеть, сказала она себе. А это не такая уж страшная боль. Но отчего-то было очень жутко. Чена стиснула зубы и закрыла глаза, и нож ударил, и стало больно - но через некоторое время она поняла, что ничего, что вытерпеть можно. И потом с Мартином стало происходить что-то странное, он весь изогнулся, как в эпилептическом припадке, застонал, забился, потом обмяк, обессилел, отвалился от Чены и лежал без движения. Ей было мокро, больно и противно. Очень хотелось вымыться. Она встала, накинула куртку, пошла к ручью и кое-как помылась холодной водой. Потом оделась, и ей стало легче. Все происшедшее казалось нелепостью, страшным сном. Не может быть, чтобы вот это - и была тайна любви. Хотя, судя по всему, с ней и произошло то, к чему так стремятся все (во всяком случае, все мужчины), воспевающие любовь. Она любила сейчас Мартина меньше, чем когда-либо. Ей так нравилось быть одетой, и чтобы никто не прикасался к тем тайным уголкам ее тела, и чтобы смотрели ей в глаза и говорили, как с другом, и не было вот этого - господи, да в чем же здесь радость? Но Мартин поднялся, посмотрел ей в глаза (в его взгляде - такая нежность, она тонула в этой нежности) и сказал: "Спасибо, любимая".

Хэлл был уверен, что пришла его смерть. Он и сам приблизил бы ее, но не мог, не поднималась рука. А эти... эти точно убьют. Его тащили куда-то в глубь двора. Внесли в дом. Почему они все в черном, в рясах каких-то, монахи, что ли? Откуда здесь монахи? Хэлл вспомнил распятие, висевшее у них в гостиной, у Христа была такая рана, в боку, и в ней сидел раскаленный ржавый гвоздь, и жег, и мучил... Точно так же, как у него сейчас, в его собственном боку. Хэлл потерял сознание.

Очнувшись, он увидел деревянное распятие на стене. Точно такое же, как дома. Что за чушь? Бок тихо ныл, но гвоздя в нем уже не было. Хэлл провел рукой по животу и обнаружил бинт. Его перевязали. Господи, да куда же это он попал? Хэлл скосил взгляд. Совсем маленькая комнатка, стол, на нем лоток с медицинскими инструментами и распятие на стене. Кровать, на которой он лежит. И все. Больница? Разве в Свободном мире может быть больница? Дверь открылась.

Опять этот, в черной рясе. Тот самый, который открыл ворота, когда Хэлл в них колотился (колотился с мыслью - хоть бы вышел кто и пристрелил...) На монаха похож, даже очень, поверх рясы - большой деревянный крест. Черная с проседью борода, глаза, мрачно горящие из-под густых бровей.

- Как тебя зовут? - монах остановился у кровати.

- Хэлл. А вы кто?

- Ты находишься в общине Братства святого Иосифа. Меня зовут Леонард. Ты можешь обращаться ко мне отец Леонард.

- Отец Леонард... можно мне попить?

- Пожалуйста, - монах помог ему приподняться, поднес кружку к губам. Хэлл жадно напился.

- Твоя рана не опасна. Но некоторое время тебе придется лежать, монах кивнул и вышел за дверь.

Вечером Леонард принес ужин - перловую кашу и несладкий жидкий чай. Хэлл голодал весь последний месяц, и эта каша, без сахара и соли, показалась ему райским кушаньем. Он жадно проглотил ужин. Леонард осмотрел повязку - крови не было, поставил ему какой-то укол. Хэлл едва не заплакал. Впервые за столько времени кто-то заботился о нем, делал для него что-то. Он был слишком избалован Арвилоном, он не привык к законам Свободного Мира. Леонард отставил пустую тарелку и сел у кровати раненого.

- Настоятель назначил меня твоим наставником, Хэлл. Сколько тебе лет?

- Шестнадцать.

- Ты ведь недавно из Арвилона?

- Пять недель.

- Был ли ты на исповеди и у причастия?

- Ну... там я перед уходом, примерно недели за две...

- Я не говорю о нечестивой еретической церкви Арвилона, - резко и враждебно перебил Леонард, - священник-женщина - столь же страшное издевательство над Господом, как перевернутое распятие, да простит мне Господь... Месса, которую служит женщина - суть черная месса.

- А... ну тогда я совсем не был. У нас, правда, был один мужчина-священник, но я был у матери Феодосии.

- Я не виню тебя, сын мой, за принадлежность к церкви антихриста, ты должен лишь покаяться.

- Каюсь, - сказал Хэлл. Сейчас он был готов покаяться в чем угодно, лишь бы его не выставили за ворота.

- Когда ты встанешь, сын мой, мы приобщим тебя к тайнам истинной Церкви Христа. Сейчас же я должен подготовить тебя.

- Я даже не знал, что тут есть церковь. Как это здорово...