Разорвать тишину

Для тех, у кого жива совесть, чужая беда всегда кажется тяжелее своей. За хлопотами возле женщины собственные переживания Веры ушли в сторону…Ну, что она, в самом деле, у нее лучший на свете муж, который любит, который не бросит, не предаст; у нее лучший на свете сын, — мужчины, половинки, стена… Женщина по-прежнему ничего не слышала. Забившись в угол, она, вздрагивая, закрывала лицо руками, словно надеясь, что все это кошмарный сон, что когда она откроет глаза, тусклый свет вагона и чужие лица исчезнут, растворятся в призрачной дымке, а вместо них она увидит свою спальню и услышит рядом родные голоса. Желтый берет упал на пол, рядом с ним валялся открытый фибровый чемоданчик, из которого вывалился сверток с чистым бельем и тонкая пачка писем, перевязанная синей ленточкой.

Пока снизу доносились плачь и крики, испуганный Санька замер у окна. Папа и курчавый парень суетились внизу. На верхней полке, кроме Саньки, остался только старичок в парусиновом костюме и седой монах. Какое-то время монах продолжал лежать с закрытыми глазами, словно надеялся внутри себя спрятаться от чужих слез, потом подвинулся поближе к Саньке и тоже стал смотреть в окно.

— Дяденька, а почему эта тетя плачет? — шепотом спросил его Санька.

— Отказались от нее все, наверное… И муж, и дети. Так, брат, бывает, — тоже шепотом ответил мужчина.

— Как это — отказались? — удивился Санька.

Но монах ничего не ответил, продолжая сквозь решетки смотреть на черный лес и черное небо. Желтые отсветы от окон вагонов на миг вырывали из темноты густые ели и кустарник вдоль полотна. Эшелон полным ходом шел на восток, навстречу еще не видимому солнцу. Пройдет всего три месяца, и другой, повзрослевший Санька, размазывая по щекам болотную грязь и слезы, будет своими руками разрывать мокрые тяжелые мхи, чтобы похоронить эту женщину в жидких торфяниках Назино. К тому времени он уже полностью будет осознавать значение слова «отказались», слова, за которым дальше — лишь пустота. Но пока он ничего не понял, кроме того, что кто-то поступил плохо.

В двенадцать лет еще не знаешь, что взрослые выдумывают каждый для себя свою правду, забывая, что правда одна. В двенадцать лет на свете есть только два цвета — черный и белый, — и что плохо для одного, плохо для всех.

— Дяденька, а вы взаправду монах? — через минуту снова зашептал Санька.

— Взаправду? — неожиданно усмехнулся Досифей и, наверное, впервые внимательно посмотрел на мальчишку. — Это, брат, вопрос… Наверное, нет. Ушел я из монастыря.

— Куда ушли? — окончательно запутался в сложной жизни взрослых Санька.

— Не знаю, — непонятно ответил мужчина и тихо, словно для себя, добавил. — И с тех пор тянутся предо мною глухие, окольные тропы…

* * *

Через четверо суток, наполненных разными дорожными событиями: остановками, перецепкой вагонов и длинными перегонами, за решетками окон наконец показались каменистые гряды Уральских гор. Погода стояла солнечная, в северную Азию пришла запоздалая весна. Сосны и ели были покрыты тяжелыми белыми шапками снега, в низинах и распадках искрились на солнце глубокие снега, но под сугробами, уже журча, собиралась по каплям талая вода. Желто-серые скалы не пропускали за свои склоны теплый атлантический ветер. Дальше, за Уральским хребтом, воздушными потоками дышала без дыхания ледяная Арктика. Здесь, на этих склонах, простиралась граница двух климатических зон, и даже в ясную, солнечную погоду на вершинах хребта лежали серые густые туманы.

По ту сторону туманных гор снова светило солнце, весенняя тайга с тихим шипением освобождалась от снега, набухали бескрайние болота, на сибирских реках гремели ледоходы. За заснеженными ущельями Урала начиналась совсем другая жизнь; казалось, что само время, как и ветра, не в силах проникнуть за северные отроги хребта. Эпохи сменялись только на юге, в городах, где жили русские, а в тайге время продолжало постоянно ходить по кругу: места стойбищ и наряды шаманов не менялись веками, а наскальные рисунки неолита отражали никак не стареющую действительность. Там добрые манси до сих пор жили охотой и рыболовством и, убив медведя, наивно пытались обмануть его вечный дух, шепча в ухо отрубленной медвежьей голове: «Это не мы тебя убили. Ты сам умер, просто забыл об этом…»

Манси, словно вечные дети не знали времени, за северными хребтами его не существовало. Оно, как любая сибирская река, просто терялось в бескрайних таежных болотах. Эшелон, добавляя в городах новые вагоны, незаметно пересекал границу двух миров.

Конвой 5-го белорусского конвойного полка ОГПУ, вместе с молодым впечатлительным командиром, сменился еще в Смоленске. Поздней ночью, где-то на окраине города, состав загнали на запасные пути, вагоны отцепили, и паровоз, сдерживая в котлах пар, медленно уехал в депо. Под окнами вагонов застучали молотки обходчиков, в теплушке солдаты разбирали вещевые мешки и подсумки с патронами. Шла обычная суетная смена конвоя.