Разрозненные рассказы

За исключением моего маятника. Тёмная масса расползлась по гласситовому куполу, защищающему безупречно работающий механизм. Город лежит в руинах, роботы уничтожены, но мой маятник продолжает колебаться — единственное, что ещё движется в этом мире… и я знаю, что этот факт изумляет чуждые создания, — они не успокоятся, пока не остановят и его движение.

Все эти события произошли вчера. Сейчас я лежу в полнейшей неподвижности и наблюдаю за ними. Большинство собирается среди развалин города, готовясь к отбытию — за исключением нескольких чёрных трепещущих созданий, которые продолжают висеть на моём маятнике, почти полностью закрывая солнечный свет; ещё несколько штук забралось на самый верх механизма, они испускают эманации, прикончившие роботов. Твари намерены довести дело до конца. Я знаю, что через несколько минут гласситовый купол не выдержит. И буду писать до тех пор, пока маятник не остановится.

…Вот сейчас. Я слышу странный скрежет и скрип механизма у меня над головой. Скоро мой крошечный мир прекратит свои колебания.

Меня охватывает бешеное возбуждение: ведь в конечном счёте наступил день моего торжества! Я победил людей, которые придумали для меня это наказание, я пережил бесчисленные поколения, даже роботы закончили своё существование на моих глазах! И теперь я жажду только одного — забвения. Не сомневаюсь, что оно придёт, как только маятник прекратит движение и для меня наступит непереносимый покой…

Этот миг приближается. Чёрные желатиновые создания, сидевшие наверху, спускаются вниз, чтобы присоединиться к своим спутникам. Механизм пронзительно скрипит. Колебания становятся всё короче-короче… короче… Я чувствую себя… так странно…»

Чепушинка

Doodad, 1943 год,

© Переводчик:

К магазинчику было не протолкнуться.

Кроуэлл ввинтился в толпу; длинное лицо его оставалось таким же печальным, каким оно было всегда. Через худое плечо он посмотрел назад, буркнул что-то себе под нос и заработал локтями.

Он увидел, как ярдах в ста позади к тротуару, жужжа мотором, быстро подползла длинная, чёрная, блестящая машина-жук. Щёлкнув, открылась дверца, и из машины с трудом вылез толстяк, на бледном сероватом лице которого застыло выражение злобы. Впереди сидело двое телохранителей.

«А вообще-то стоило ли убегать?» — подумал Кроуэлл, известный в своём кругу под прозвищем Плут. Ведь он устал. Не было больше сил выступать каждый вечер в программе новостей и каждое утро, просыпаясь, знать, что из-за какого-то упоминания вскользь о том, что в последнее время некий толстяк в «Пластике инкорпорейтед» занимается тёмными делишками, за тобой по пятам ходят гангстеры. А теперь и сам толстяк объявился, собственной персоной. Притащился за ним из самой Пасадены.

Теперь наконец Кроуэлла со всех сторон окружала толпа. «Интересно, — подумал он, — отчего здесь столько народу? Необычное зрелище? Ну а что, вообще говоря, увидишь обычного в Южной Калифорнии?» Он протиснулся вперёд и уставился на большие алые буквы на окнах из голубого стекла: выражение его худого грустного лица не изменилось.

Слева на голубом стекле были такие:

ШТУКОВИНЫ, ФИНТИФЛЮШКИ, ПУСТЯКОВИНКИ,

БАРАХЛИНКИ, ШТУЧКИ-ДРЮЧКИ, ЧЕПУШИНКИ,

ЕРУНДОВИНЫ И ПРОЧ.

Кроуэлла это не удивило. Boт, значит, магазин, который имел в виду редактор, когда давал ему задание. Ерунда какая-то и чепуха.

Но тут он вспомнил про Стива Бишопа, толстяка, и про телохранителей с пистолетами. Когда в море шторм, любой порт хорош.

Кроуэлл достал из кармана небольшой блокнот, небрежно записал два-три названия — ерундовины, штучки-дрючки; всё равно Бишопу в этой толпе его не подстрелить. Стрелять-то у Бишопа, по совести говоря, право есть: как-никак он, Плут, пугает Бишопа разоблачением — трёхмерными цветными изображениями…

Кроуэлл боком пролез к полупрозрачной двери; будто водопад отгораживал посетителей от решённого в холодных — белом и голубом — тонах помещения. Кроуэллу стало немного зябко. Он сосчитал небольшие стеклянные шкафы (их оказалось семнадцать) и мертвенно-серыми, ничего не выражающими глазами начал рассматривать то, что в них стоит.

Из-за шкафчика голубого стекла появился вдруг лысый человечек, худой как скелет. Он был такой маленький, что Кроуэлл с трудом подавил в себе желание похлопать его по лысине. Казалось, эта лысина создана для того, чтобы по ней хлопать.

Квадратное лицо человечка было блекло-жёлтым, того особого оттенка желтизны, который приобретают выцветшие газеты.

— Слушаю вас, — сказал человечек.

— Привет, — негромко поздоровался Кроуэлл, раздумывая, что делать дальше. Теперь, когда он в магазине, что-то нужно говорить. — Я хотел бы купить… штуковину.

В голосе у Кроуэлла звучали те же грусть и усталость, какие были написаны на его лице.

— Великолепно, великолепно! — отозвался «Человечек» и потёр руки. — Не знаю почему, но по-настоящему заинтересовались вы первый. Другие просто стоят там, на улице снаружи и смеются. Так к делу: какого года штуковина вам нужна? И какой модели?