Разруха

И ушла от меня по коридору, махнув чуть смущенно на прощание перед тем, как раствориться среди других пассажиров. Курить в аэропорту запрещалось, пришлось спуститься на этаж в туалет. А когда вернулся в многоязыкий зал ожидания, Вероники уже не было видно, «значит, прошла без проблем», — подумал я, словно расставался с ней навсегда. Вернулся домой и позвонил Бориславу.

— Марти… Марти, ты просто гений! Подожди, тут Валя рвется к телефону…

Я положил трубку. Настучал на компьютере письмецо Кате в Антверпен. Потом раскрыл файл «Разруха». И слова потекли сами собой, меня подхватило давно забытое чувство непринадлежности самому себе, чувство, что кто-то Пустынный и Прекрасный водит моей рукой. Меня охватил восторг перед величием слова, его непобедимостью. Я знал, что это чувство «дуэнде»[42] обманчиво, что завтра текст мне не понравится, но само опьянение воодушевляло и кружило голову.

На шестой день после ее отъезда вечером шел дождь. Телефон зазвонил прерывистыми звонками. Международная… Я глубоко вдохнул и снял трубку.

— Марти, — голос Вероники дрожал от напряжения, — Антверпен прекрасный город. Катя и ее семья страшно милы. Они передают тебе привет.

Я молчал. Мне стало дурно от предчувствия катастрофы.

— Если ты тревожишься по тому поводу… оно со мной. Сегодня я показала его одному Катиному знакомому, который коллекционирует подобные вещи, так он сказал, что это стоит намного больше, чем двести тысяч долларов.

— Не могу поверить, — это прозвучало глупо, но ведь нужно было что-то сказать.

— Завтра меня поведут в «мекку» этих вещей, здесь есть целый квартал, где оценивают и продают такое… — она запнулась. — Ты знаешь, я не ожидала… и Катя тоже взволнована. До завтра.

Я пожарил отбивные, мы с мамой и Катариной поужинали, но Бориславу я в тот вечер звонить не стал. Мы посмотрели новости, маму мучили боли, она выпила лекарство и ушла спать. Мы с Катариной остались одни. Я выключил телевизор.

— Можешь себе представить, — сказал я и споткнулся о ее близорукость, — мы сможем переехать в «Лозенец». Заживем там.

— Нет, — ответила она.

— Наконец вылечим твои прекрасные глазки… Сделаем операцию, понимаешь?

— Нет, — продолжала упорствовать Катарина.

— Купим тебе машину. Какое-нибудь маленькое прекрасное беушное «пежо» или «хондочку»… Ну, говори, Пежо или Хонду?

— Пап, я уже действительно не колюсь, — сказала Катарина, встала, преодолела бесконечное расстояние в два метра и поцеловала меня, словно это я был ее сыном.

Весь день я, следуя рецепту травника Димкова, пил смесь валерьянки, мяты и пустырника. Для успокоения и поддержания сердца. И мозгов. Я весь пропах этой смесью, но к вечеру почувствовал себя выше мелкой суеты и спокойным, как Бог. Мама с Катариной смотрели по телевизору очередное «мыло», я вынес телефон в прихожую и уселся рядом на табуретку. Борислав звонил раз пять или шесть, пока я его не обматерил и не запретил меня беспокоить. Из гостиной долетали глубокие вздохи мексиканских страстей, мне было совсем не скучно, я даже подумал, что могу так сидеть до конца жизни. Потом истерично, словно издалека, зазвонил телефон.

— Здравствуй, Марти… — звонила Вероника.

— Ну, как вы там? — сипло прервал ее я.

— О, Антверпен сказочный город. Но я хотела о другом… Мы с Катей полдня провели в той самой «мекке». Это такой небоскреб, туда войти так же сложно, как в охраняемую крепость, пришлось задействовать связи… При входе у тебя отбирают документы, на каждом этаже — офисы и охрана… Собственники, в основном евреи, в таких маленьких шапочках…

— Ну, и?.. — не выдержал я.

— Этот… подарок твоей бабки… он совсем не то.

— Я тебя не понимаю, говори внятно.

— Не бриллиант! — рыкнула она.

— А что?

— Не знаю. Какой-то камень… полудрагоценный. Никто ничего не объяснил.

— Ты в этом уверена?

— Мы проверили в пяти местах, последний еврей пригрозил нам полицией. С утра Катя сводила меня в музей…

Телефонная трубка в руке налилась тяжестью. Я не хотел, не мог, не имел сил слушать дальше.

* * *

«Письмо папе — лично!» — мейл от Милы радости не принес, он застал меня врасплох, пьяного и раздавленного собственной глупостью, но я его прочел.