Разруха

Порывистый ноябрьский ветер гнал по дорожкам шелуху от семечек, пустые коробки из-под попкорна. В Зоопарке было грязно, царило запустение, как и во всей Софии. День выдался солнечный, но холодный, вокруг сновала возбужденная ребятня, маялись скукой их родители, большую часть зверья перевели в закрытые павильоны, меньшая тосковала в бетонных клетках под открытым небом. Отупевшие от неподвижной жизни, недокормленные и исхудавшие животные влачили здесь невольничью полуголодную жизнь. В слоновнике еще не включили отопление, красивое огромное помещение отапливалось только гниющим навозом — здесь остро пахло дикими животными и тюрьмой; к радости их маленькой дочери Невены, два бегемота купались в грязном бассейне. Вокруг них порхали воробьи и голуби, садившиеся время от времени на пол, чтобы порыться в клочках сена и в навозе; бесстрашная крыса шмыгнула под копытами носорогов.

Они с Марией уже давно обещали дочери сводить ее в Зоопарк, но пришли сюда, главным образом для того, чтобы спокойно поговорить. Кожаный кейс, подаренный ему красавцем-ливанцем, стоил, наверное, с месячную зарплату Бояна и был словно заколдован. Кроме судебной регистрации их «совместной» фирмы «Union tobacco», там лежали четыре блока сигарет «Мальборо», портативный диктофон, дорогой ноутбук, квитанция за аренду сейфа в «Нью-Отани», квитанция за аренду места на стоянке того же фешенебельного отеля, новенький заграничный паспорт на имя Бояна Тилева с его фотографией, потрясающий комплект ручек «Монблан» — одна из них, с золотым пером, была толще его пальца. На самом дне лежала элегантная мужская ручная сумочка, из которой выскользнула пачка долларов. Купюры были абсолютно новыми, твердыми на ощупь, серо-зеленого цвета, с запахом типографии, обмана и богатства. «А говорят, деньги не пахнут», — подумал, окончательно растерявшись, Боян.

После обеда в воскресенье они с Марией занимались соленьями — засаливали на зиму головки капусты в пластмассовом бидоне. Мария, выронив нож на стол, осела прямо на груду капустных головок, лежавших на полу кухни, и рванула пуговицы на домашнем халате. В ее глазах не было любопытства, взгляд ничего не выражал — ни смущения, ни страха — похоже, ей не хватало воздуха. Задыхаясь, она схватилась за горло, заикание вышло мучительным и частым:

— Т-ты с-сошел с ума!

— Это был приказ, — солгал Боян.

— Н-немедленно в-верни им в-все это…

— Кому?

— Г-генералу и этому б-бездельнику Т-тони Хури.

— Заткнись, ради бога, — взвился Боян, пытаясь выиграть время, — мы ведь живем в панельном доме, наши тонкие стены…

— Я т-тебя умоляю! Я с-сейчас п-переоденусь и п-пойду с т-тобой.

— Куда? — спросил Боян.

— К-куда угодно, — она встала, обняла его — такая хрупкая, такая родная. Вымытое до блеска оконное стекло отразило их объятие.

— З-зачем все это, п-почему именно ты? — шептала ему на ухо Мария.

«Почему я?» — спросил себя и он сам. Необъятность этого вопроса накрыла его, как волной. Там, на даче у Генерала, все произошло так неожиданно и быстро, показалось настолько нелогичным, что он отреагировал подсознательно, на уровне инстинкта. На обратном пути в город, пока он еле тащился по шоссе, Боян попытался осмыслить свое решение, а точнее, найти ему оправдание.

Демобилизовавшись из армии, благодаря связям своего дяди, он уехал учиться в Москву, во ВГИК, изучать мастерство оператора. Но уже во втором семестре понял, что ошибся в выборе профессии, что рассуждать с глубокомысленным видом о кино и делать это самое кино — вещи совершенно разные. Он снял несколько безликих, затянутых учебных короткометражек, вызвавших насмешку однокурсников и смущенные улыбки преподавателей. Но в кругу однокашников Боян был душой компании, научился бренчать на гитаре и хрипеть под Высоцкого, хлестал водку и угощал друзей, покупал дубленки в Болгарии и продавал их в Москве. К нему прилипла кличка «Боян Дубленка». Закрутил любовь с двумя блондинистыми Татьянами, похожими друг на друга, как матрешки, на четверном курсе захороводился с одной кубинкой с умопомрачительной фигурой, словно вырезанной резцом скульптора из черного дерева. В постели она была ненасытна, кусалась и царапалась, и по иронии судьбы тоже звалась Татьяной. Жизнь в Москве у него была пестрой и беззаботной, но за те четыре года Боян осознал свою незначительность, возненавидел слово «бездарность», запах кинопленки стал его угнетать, а от шума мувиолы — аппарата для монтажа звукозаписи — его клонило в сон.