Разруха

— Ты нам выложи Мырквичку, Мастера или Златю, — она теребила кольца с драгоценными камнями у себя на руке и тыкала мизинцем в картины на стенах, — кто такой этот Георгий Баев, этот Тома Трифонов? Тедди за них не даст и ста долларов. Почему у тебя нету Златю, Марти?

— Валя, угомонись, — окорачивал ее Борислав, показывая, что отдает себе отчет в ее убогости, но вынужден это все терпеть. Он рассматривал часы с опытностью часовых дел мастера — у него был своеобразный тик, задумавшись, антиквар начинал теребить мочку уха. От него струилась врожденная интеллигентность и особая, ленивая деликатность, в то время как она — рыжеволосая ядреная красотка — напоминала ребенка, молчавшего весь день и, найдя себе слушателей, торопливо освобождавшегося от накопившихся за день слов.

— Антиквариатом мы занимаемся уже десять лет, — объясняла она. — Сначала у нас был лоток у ресторана «Кристалл». Ну и намерзлись мы там с моим супружником… Но тогда полно было лохов — одни продавали стоящие вещи за копейки, а другие давали солидные деньги за всякую чепуху. Социалистические медали мы скупали по два-три лева за штуку, а иностранцы давали за них по десять долларов, золотой орден Георгия Димитрова тянул на двести пятьдесят «зеленых». У тебя такой орден есть? Нет??? Почему? Не наградили тебя, бедолагу, не заслужил, значит… Один твой коллега продал нам целых три ордена, а старше тебя всего-ничего, лет на двадцать… Да, намерзлись мы тогда у «Кристалла»…

— Валя, уймись, — окорачивал ее Борислав, задумчиво теребя мочку уха.

День красиво угасал, закат повис над Витошей, Вероника вышла в коридор и позвала меня:

— Я больше не могу, — простонала она, — избавь меня хоть от этого унижения.

Она торопливо сунула ноги в сандалии и хлопнула входной дверью. А я вернулся в гостиную — Борислав ловко открывал крышки серебряных часов, рассматривая в лупу их механизмы, как средневековый алхимик. Он казался человеком знающим и умным, я не мог понять, что связывает эту странную пару, кроме случайности. И почувствовал неловкость и скуку, понимая, что просто теряю с ними время — но, с другой стороны, мне некуда было торопиться.

— А не выпить ли нам по рюмочке? — щедро предложил я, предчувствуя, что вскоре раздражение возьмет верх над моей любезностью и воспитанием, и я просто вытолкаю их взашей.

— Алкоголь? Ты в своем уме? Знаешь, как Борислав пил? И сколько раз ночами я разыскивала его по кабакам (хорошо, что тогда в Софии их было не так уж много) — от «Дунайской встречи» до ресторана Чепишева. Когда мы только поженились, он был в меня влюблен без памяти и не брал в рот ни капли. Придет, бывало, в мой ресторан, сядет в уголке, я ему — тарелку мяса, жареного на решетке — «мешана скара», стаканчик «кока колы», и он сидит себе, слушает оркестр, пока я потрошу этих лопухов. Это у него наследственное, от матери…

— По рюмочке? Да ты в своем уме?

— Простите, я не хотел вас расстроить, — забормотал я.

— И вы простите, но я этого никогда не забуду, — она ткнула меня в сердце мизинцем, — хоть бы Цанко Лавренова нам предложил или Баракова. За твои картины Тедди не даст нам и ста долларов.

Ее муж бережно сложил лупу, закурил десятую сигарету, задумался и снова потеребил мочку уха. Потом небрежно вытащил из кармана ковбойки пачку стодолларовых бумажек, сложенных пополам и прихваченных металлическим зажимом. И дунул на них, словно готовясь показать фокус.

— Ваша коллекция часов совсем неплоха, — голос прозвучал четко и уверенно, — года три назад вы могли бы получить за нее тысяч пять долларов, но сейчас рынок сжался. Легких денег теперь нет, были да сплыли. Предлагаю вам две тысячи…

— Целых две тысячи!.. — охнула его жена, — а о себе ты подумал? — всю жизнь для других, для других…

Воцарилось неловкое молчание, а я, не зная почему, почувствовал себя виноватым. Когда я был ребенком, мы жили в центре Софии на улице Любена Каравелова, в неудобной однокомнатной квартире. Рядом с домом, на пересечении с улицей графа Игнатьева, было ателье по ремонту часов, за стеклом стояли часы с балериной, вертящейся в танце бесконечного времени. Я подолгу простаивал перед пыльной витриной, предпочитая это занятие тайнам и запахам подвалов, играм в «казаки-разбойники» и фантики. Стоял и смотрел, облизывая мороженое в вафельном стаканчике, пораженный мыслью, что время можно овеществить, что кроме энергии своего ускользающего течения, оно имеет и плоть, в которой заключена его видимая часть. Наверное, еще тогда я проникся грустью уходящего времени, его всевластием и способностью поглощать нас, а потом бросать, убегая вперед. Однажды, заприметив и запомнив меня, часовщик дал мне подержать красивые карманные часы. Я сжал в руке живое существо с больным механизмом — как притаившегося воробышка. А потом мне приснилось время, и я проснулся с четким пониманием того, что подлинное совершенство — это то, что нам не принадлежит.