Разруха

Двадцать пять лет спустя цыган Митко, ходивший по домам писателей и впаривавший им прошлое, позвонил в мою дверь и вытащил из своей торбы шесть «турецких» часов с серебряными крышками. Они заводились ключиками, их фарфоровые циферблаты потрескались под грузом забвения и человеческой неблагодарности. Часы стояли, умолкнув, показывая стрелками вечность. Я купил их по завышенной цене, хоть они не представляли собой ничего особенного, просто — прекрасные на ощупь предметы, сохранившие в себе время. Эта страсть налетела на меня, как стихийное бедствие. Я многое узнал о разных часах, на стене постепенно расположились несколько достойных образчиков марки «Приора» и «Патек Филип» — одни заводились раз в неделю, другие раз в день, некоторые показывали часы, минуты, дни недели, месяцы и фазы луны; были часы с изображением ангелов, сцен охоты, застывших в прыжке коней и бегущих паровозов, были часы с музыкой и движущимися карнавальными фигурками.

Я с огромным удовольствием заводил вечерами все свои часы, чтобы они могли в общем хоре возвысить тишину времени. У каждого из них был свой ритм, свой пульс, не имевшие ничего общего с точностью — они были, как разбитые сердца. Их общее тиканье сливалось воедино, шелестящий звук напоминал шевеление раков, вытащенных на сушу, а точнее, какой-то загадочный вселенский шум, идущий из далекого Космоса. Тогда я понял, что, наверное, времени не существует, что оно — иллюзия нашего несовершенного ума, при помощи которой мы измеряем самое неуловимое: часы, дни и годы своей жизни. Я долго коллекционировал эти часы, привязался к ним, любил их, как мы любим свои воспоминания, самое ценное и доброе в себе. У меня болела душа при мысли, что с ними придется расстаться, я боялся, что обеднею по-настоящему, но у меня не было выбора. Я задолжал своему другу Живко целую кучу денег — папе нужны были лекарства и платный врач-реабилитатор. Мама всех сторонилась, уединяясь на кухне.

— Что тут думать, приятель? — вывела меня из задумчивости Валя, указывая мизинцем на пачку денег.

Я по-прежнему молчал, борясь с вчерашним похмельем. Мне срочно нужен был глоток ракии, чтобы решиться на это харакири. Похоже, антиквар воспринял мое колебание как несогласие с ценой, потому что снова потер мочку уха и сказал:

— Я мог бы попытаться продать ваши часы за две с половиной тысячи, господин Сестримски, но для этого вы должны дать мне их на консигнацию… ну, просто так.

— А-у!.. Две с половиной тысячи долларов, — взвилась его жена, — да ты слышишь, что говоришь?

— Я беру их на консигнацию, Валя… платить не буду, ты ничем не рискуешь.

Потрясающая открытость их отношений, взаимная снисходительность, отсутствие попыток что-либо скрыть от меня или завуалировать, ее жадность и его благорасположение сытого ребенка-грудничка помогли мне решиться. Я согласился. Валя сгребла мои часы в полиэтиленовый пакет, как картошку, мы с Бориславом пожали друг другу руки. Я совершенно отупел, до степени полной беспомощности. Торопливо проводил их до двери, заглянул в комнату к отцу — он спал. Вернулся в гостиную и напился.

Целых две недели от них не было ни слуху, ни духу, я уже решил, что стал жертвой очередного мошенничества, когда они позвонили, как на пожар, в дверь и появились на пороге. Мама только-только прилегла на кухне, я пригласил их в гостиную. Оба сияли, лучились оживлением, как разыгравшиеся дети. Снова переставили и перетрогали все мелкие предметы в стенном шкафу, обошли все комнаты. Валя заговорила с моей мамой, словно они были сто лет знакомы.

— Что стряпаешь? — по-свойски поинтересовалась она. — Все так подорожало, дорогуша, особенно свинина. Вот я была в парикмахерской, так с меня слупили десять левов, разрази их гром, но зато получилось здорово, мне идет, правда? За окраску волос десять левов, как вам это? — ее волосы полыхали, как остывающие угли.

Я сварил им кофе — кофеварка дрожала у меня в руках. Борислав, расположившись в кресле напротив, неуловимо изменился, налился важностью, как человек, решивший поделиться со мной государственной тайной. Педантично подробно и утомительно скучно он поведал, как сначала пошел к самому крупному антиквару Тедди…

— Нет, сначала мы зашли к Чоко… — перебила его Валя.

… как Тедди отобрал с десяток лучших часов — марки «Приора» и «Патек Филип» и предложил за них тысячу долларов, но Борислав отказался. Затем они пошли к Хасковцу в его магазин на улице Ивана Шишмана, и тот предложил за эти же часы тысячу шестьсот. Борислав, поколебавшись, согласился, взял деньги и тут же вернулся к Чоко, выложил перед ним оставшиеся сорок экземпляров, «прибавил к ним и свой, безумно ценный товар» — он выделил интонацией слово «безумно» — и сумел-таки продать остальное за девять соток, как он выразился, «капусты».

— Поработал на славу, и ничего не заработал на этом для себя, — веско проронил он.

— Абсолютно ничего, — закивала Валя, — мой дурашка все для других, все для других…