Разруха

Я давно знал, что подаяние — это скрытая форма цинизма, что, бросая монетку в шапку нищего, мы пытаемся откупиться от его несчастий и упрочить собственное благополучие, что проявленная щедрость — фальшивка, и в сущности, мы подаем милостыню самим себе. Но что-то в сдержанном молчании Борислава заставило меня взять эти деньги — он не пытался меня унизить, покрасоваться на фоне моей беды, он даже не делал мне подарок, а просто хотел разделить мою скорбь тем способом, который был ему доступен. Он сделал все за меня, дав мне возможность сосредоточиться на деталях, на тех самых незначительных подробностях, которые были мне важны, именно потому, что не интересовали меня.

— Хочешь, свожу тебя поиграть в бинго?

— Нет, — ответил я.

— Это страшно увлекательно… ты будешь просто смотреть.

— Нет, — изнуренно повторил я.

Рядом с моим домом какой-то мужчина рылся в мусорном баке — пожилой, старомодно одетый, явно не нищий, он перебирал мусор. Мне показалось, что я его узнал, он очень походил на отца. И мне стало дурно. Как-то поздним вечером, много лет тому назад, там, где дома квартала «Восток» входили в парковую зону, я увидел лань: изуродованная соприкосновением с людьми, исхудавшая, в коросте, она что-то ела из мусорного бака. К ней подошел олень, уныло опустивший голову, лишенный гордости и красоты, но он не сумел засунуть голову в соседний бак, ему мешали рога. Меня потрясла эта сцена, я описал ее в своем романе — она просто и метафорично иллюстрировала лицемерие «развитого» социализма, пошлость нашей тогдашней жизни. Но если бы сейчас в парке Свободы или Борисовом саду появились олени, одичавшие от голода цыгане мгновенно бы их сожрали с копытами. Теперь в мусорных баках рылись люди. По утрам это были смуглолицые бродяги, а вечерами, под прикрытием темноты, тайно, умирая от унижения, «на охоту» выходили интеллигентные безработные, нередко с высшим образованием, и пенсионеры. Человек заметил нас и вздрогнул, словно мы бросили в него камень, он удивительно походил на моего отца, но он был жив.

— Дай ему два лева, — попросил я Борислава.

Тот подошел к мужчине и долго уговаривал его под усыпляющий шум дождя. Вокруг них собралась стайка бродячих собак.

— Я сунул ему двадцать левов… и, кажется, напугал, — сказал Борислав, когда мы добрались до моего подъезда. Он широко и щедро улыбался, этот чужой мне человек, выглядевший так умилительно важно, что я его обнял.

— Без тебя я бы не справился. Никогда не забуду, что ты для меня сегодня сделал, — мое лицо было мокрым, словно дождь шел внутри меня, я сжимал в руках свечи, которые мы купили в «Лире 7», и молился. Молился, чтобы мама заплакала.

* * *

Наше взаимное доверие постепенно крепло, мы виделись три-четыре раза в неделю. Борислав и Валя стали частыми гостями в нашем доме. Все эта произошло как-то незаметно для меня, как привыкание к одиночеству или к скорби. Целыми днями они обходили «свои адреса», но, к неудовольствию Вероники, находили время заглянуть и к нам. Валя оглушала маму потоками своей болтовни, Борислав деликатно заботился обо мне. Многословно и красочно Валя рассказывала нам, где и что они купили и кому это «впарили», сколько заработали и кого из своих коллег «обошли на повороте». «Представляешь, Марти, — возбужденно тараторила она, — Хасковец отслюнявил пять тысяч долларов за одну картину Мастера, а эта селянка с серпом оказалась фальшивкой!»

Она не могла, да и не хотела скрывать свое торжество по поводу того, что кого-то обвели вокруг пальца, радуясь чужому несчастью, как ребенок, улизнувший от материнских шлепков и счастливый тем, что наказание досталось его брату. Они были бездетны и с трудом выносили друг друга, без праздника «хождения по адресам» дни их текли монотонно и скучно, они оба свыклись с предсказуемостью совместной жизни, а он — с Валиной глупостью. Друзей у них не было, она до остервенения стирала вручную, упорно отказываясь пользоваться стиральной машиной, «потому что все в нашей новой квартире, все должно быть новенькое, с иголочки, непользованное». Часто ссорились. К ужасу Вероники, ругались и в нашем присутствии. Валя беспричинно злилась, накручивала сама себя и начинала бубнить, что без нее Борислав бы пропал, что она спасла его от алкоголизма, «как же я намерзлась, волоча домой его бесчувственное тело, — вспоминала она, — а когда он напьется, то становится неподъемным — ни взвалить его на себя, ни тащить… Ночью трамваи не ходят, такси не останавливаются, жуть…» Потом ее гнев переходил в самосожаление, и она начинала рыдать, не стесняясь нашего присутствия, плача самозабвенно, с наслаждением обманутого жизнью человека. Слезы градом катились по ее щекам, капая в чашку с кофе, она шмыгала носом и сморкалась в вышитый носовой платок.

— Он мне будет говорить, что зарабатывает на жизнь, да если б не я, он бы все пустил по ветру, без штанов бы остался! Важно ведь не заработать деньги, а сохранить их, отложить на черный день.

— Валя, уймись, — сконфуженно окорачивал ее Борислав, дергая себя за мочку уха.