Разрушение

— Мне органический кофе. Без сахара.

Я села за один из столиков из тикового дерева с лакированной поверхностью, над которым с потолка свисали ведерки из хозяйственного магазина. Деревья бонсай стояли в центре каждого столика и вдоль бара, а корейские баллады о любви распевались достаточно громко, чтобы в них затерялись наши слова.

Эллиот поставил передо мной чашку и сел. Я вмешала витки пенки с рисунком, похожим на мрамор поверх черной жидкости.

— Спасибо, — поблагодарила я.

— Ты хочешь рассказать мне об Уоррене?

Я кивнула, прикусив верхнюю губу. Глаза наполнились слезами. Я не рассказывала об этом ни единой душе, поняв, что в ином случае все стало бы реальностью. Я не смотрела на Эллиота. Мои слова были обращены к закручивающемуся кусочку пенки в моем эспрессо.

— У ручья. Он причинил такую боль, что два дня спустя Дикон увидел ее последствия. Я сказала «нет». Сказала «смажь меня» чем-нибудь… понимаешь? Просто... было очень больно сидеть. Приходилось, потому что никто не поверил бы в изнасилование. Но это было больно. То, как он называл меня шлюхой, которой это нравилось. Потому что мне нравилось. Мне весьма часто нравилось именно так. Все было так плохо. Болело внутри. В душе. Я чувствовала, что меня разрывают. И он просто... было похоже, словно ему просто захотелось анала, а я оказалась там. Не скажу, что ему понравилось, что мне было больно. Ему просто было все равно. Я была невидимкой. Я умерла. Чувствовала себя мертвой.

Эллиот положил руки мне на предплечья и сжал их. Он не сказал ни слова.

Бремя было слишком велико. Плоская серая масса печали снова поглотила меня. Я должна была сломаться в тот день за забором. Должна была уйти в подпространство, подготовиться к выходу из больницы и выйти блестящей сильной новой женщиной. Но я сдержалась, и в этом кафе в корейском райончике я разваливалась, выпуская весь мусор и гниющие токсины, которые носила в себе. Мое унижение и боль пролились на старый асфальт к остальному мусору, который никто не убирал.

Но это еще не все. Может, клапан в ковше моей печали ослаб. Может, давление было достаточно слабым, чтобы заставить меня держать голову прямо.

Я немного отстранилась.

— Ты должна знать, что это не твоя вина, — сказал Эллиот.

Я кивнула, но не поверила ему. Часть меня всегда задавалась вопросом, как сильно моя история сыграла в решении Уоррена и сколько мне стоило ожидать от парня, который продавал амфетамины больной анорексией девушке. Я всегда говорила, что я умнее этого. У меня сноровка лучше, чем у девушек, проснувшихся на пляже без трусиков и с кровью под ногтями. Я грубее, чем те, кому пришлось делать аборт от незнакомых парней.

А может и нет.

— Что ты хочешь сделать? — спросил он.

Его пальцы, поглаживающие мою ладонь, казались сексуальными, но успокаивали. Он хотел меня. Не нужно было быть ученым ракетостроителем, чтобы понять это. Но он не попытался меня трахнуть. Не тогда, пока я говорила об изнасиловании. И не в то время, пока над нами нависла неприемлемость.

— Ничего, — сказала я.

— Ничего? Ты позволишь ему уйти?

— Я не сказала этого.

— Тебе нужно рассказать кому-то.

— Кому? Его отец владеет мэрией. Его мать? В Карлтоне он загнал Робби Санчеса в угол ванной и трахнул его кулаком перед всей командой по лакроссу. Буквально. Мать Уоррена решила, что его заставили сделать это, и угадай, что случилось?

— Робби отстранили от учебы.

Я провела пальцем по кончику носа.

— Ты не Санчес, — сказал он, ведя большим пальцем по моей руке. — Ты Дрейзен.

— Я бы лучше позаботилась об этом сама.

— Как?

— До сих пор решаю. Но уверена, что переступлю через голову любого, кто встанет у меня на пути.

Эллиот кивнул, как бы принимая не только то, что я произнесла не пустую угрозу, а то, что эта угроза коснется и его.

— Я не стану мешать тебе.

— Ты мог бы.

Он приблизился к моему лицу.

— Нет. Не думаю, что вмешаюсь. Я знаю, что для тебя означало сказать ему «нет».

В нем было что-то надежное и уверенное. То, что я явно недооценила. Может, я могла бы его полюбить. Но ненадолго. Я погубила бы его, приняв вызов, даже если это разбило бы мне сердце.

Он взял меня за руку и сжал. Его ладонь была сухой и сильной, не причиняла мне никакого вреда. Прикосновение было нежным, не неся в себе соблазнения.

— Опять же, это не твоя вина, — сказал он.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что в тебе нет стыда. Если бы ты хотела это сделать, ты бы так и сказала и послала всех остальных.

Меня разорвало от смеха, который превратился в быстрый вдох и всхлип. Я отдернула руку и закрыла лицо. Не хотела, чтобы он или кто-нибудь еще видел мои слезы. Мне хотелось быть той, кто контролирует свое гребаное изменение.

— Я хочу умереть, — сказала в свои ладони. — По-настоящему умереть.

— Я этого не допущу.

Убрала руки от лица.

— Эллиот, да ладно.

— Что?

— Ты не тот, кто в силах остановить то, что со мной происходит.

— Не тот? — Он постукивал кончиком своей ложки по салфетке, выдавливая на ней несколько хмурых линий.

— Ты милый парень. Чувственный. Уравновешенный.

Он улыбнулся мне.

— Конечно. Я понимаю. Хороший уравновешенный парень не может тебя защитить.