Разрушение храма

«Странно, — подумал Курганов, глядя на колесо сверху, — никому из местных жителей, очевидно, никогда и не приходила в голову мысль о том, чтобы сломать это колесо… А зачем? Вода идет по трубам без насоса так же, как и две тысячи лет назад, потребности жителей города в воде, наверное, не увеличились по сравнению с первым веком до нашей эры… Зачем же тогда ломать? Только потому, что оно старое? Но оно, по всей вероятности, было сработано руками какого-то очень искусного мастера (как и колоннада в Баальбеке, и Эрехтейон в Афинах). Сколько каменных сооружений за несравненно меньший срок истерлось в прах и навсегда исчезло с лица земли, а оно, деревянное, все стоит себе да стоит, работает, приносит пользу людям, — зачем же ломать его?»

…Город Халеб. Старинная крепость на холме. Как в Афинах. Все древние города, стоявшие на возвышенностях, сохранились. А те, что в долинах, — разрушены, засыпаны пеплом веков, забыты.

Курганов шел по улицам Халеба. Отель «Омейяд». Лестница на второй этаж… Скрипят половицы коридора. Знакомая дверь, № 124.

Курганов толкнул дверь — голландская печь стояла на том же месте, что и в ту ночь. И большая двуспальная кровать — тоже на том же месте.

Вот здесь, стоя вот около этого пятна на стене, он спросил ее:

— Это правда?

— Да, правда, — ответила она.

Не веря ни своим глазам, ни ушам, он смотрел на нее и видел, как кровь медленно уходит с ее лица, и от этого лицо становилось непривычно белым, чужим и неприятным.

— Что случилось? — тихо спросил он.

— Я полюбила другого человека, — громко сказала она.

— А ребенок?

— У ребенка будет другой отец.

…Курганов вышел на улицу. В тот раз их маршрут лежал из Халеба в Латакию и потом, по берегу моря, — в Триполи и в Бейрут. Повторить эту дорогу? Ведь ему ничего не стоит взлететь над Халебом и, сделав круг над крепостью на холме, устремиться к морю. Он может сейчас все. Ему все доступно. Мир, не принадлежа ему, лежит у его ног.

Нет. Он уже сделал круги над Бейрутом и Дамаском — городами своей беды. Сделал он круг и над Сирией — страной, где разбилось его сердце. Теперь надо в Париж — город, в котором он почти до конца выпил горькую чашу позора и унижения.

Но зачем, зачем?.. Кому нужны все эти круги над прошлым, все эти возвращения в места, где тебе когда-то было так плохо?

Надо, надо… Надо возвращаться туда, где ты страдал. Надо обязательно возвращаться в места горьких минут своей жизни. Там ждет тебя мудрость.

22

Курганов летел над Парижем…

Мелькнул издалека зеленым всплеском Венсенский лес…

Дымчатый рукав Сены разделился надвое, обтекая островок Сен-Луи, и снова надвое, обтекая Ситэ…

Здания Лувра были похожи сверху на огромный прозрачный бокал… И сад Тюильри — словно играющий искрами хмельной напиток, не имеющий себе равных по своей бесценной стоимости, — был «налит» в этот прозрачный бокал, и шапка веселой, шипучей пены поднималась до «Оранжери» и «Же де Помм», и нетерпеливые пузырьки воздуха, рождаясь возле арки Карусель, выпрыгивали на Пляс-де-ла-Конкорд…

Курганов летел над Елисейскими полями. Цвели каштаны вдоль тротуаров центральной улицы. Площадь Звезды, неповторимая Пляс-де-л′Этуаль, стягивала по радиальным лучам кварталы к могиле Неизвестного солдата… Налево, скорее налево, и к башне, два круга над опрокинутым Эйфелем железным факелом, вираж через Марсово поле, два грустных круга над собором Дворца Инвалидов, круг над колокольнями святой Клотильды, — и к «Пале д′Орсей»? К той самой гостинице, где она получила когда-то отдельный номер?..

Нет, нет, направо, к посольству на улице Гренель, — круг над бульваром Распай, вокруг колокольни Сен-Жермен-де-Пре (какой необычный, какой печальный вальс танцую я в воздухе над Парижем), и над храмом Сен-Сульпик вальс, и над Люксембургским садом (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Люксембургским дворцом тоже вальс, и над Одеоном (почему я танцую этот грустный вальс, почему?), над Пантеоном, над Сорбонной (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Клюни тоже вальс, и вокруг колокольни Сен-Северин, и над шпилем Сен-Шапель. (С кем я танцую? Неужели один? Неужели один я кружусь над Парижем? Или, может быть, я все-таки танцую с ней? Но где же она? Почему я не вижу ее? Где ее руки, глаза? Куда она исчезла? Когда? Зачем?)

Нет, нет, ее нету со мной, я танцую один над Парижем (всю ночь, всю новогоднюю ночь она танцевала тогда в Бейруте с Ним). Да, да, я танцую один, совершенно один я кружусь над Парижем. (Господи! Что это были за ночи — тогда, в Бейруте, и потом, в Париже.) Как я выдержал все это? Как не сорвался? Сколько лет жизни отняла она у меня тогда только за эти две ночи?

Я танцую над Парижем один — вальс над набережной Великих Августинцев. (И все ближе, все ближе «Пале д′Орсей».) Я кружусь над Парижем в полном одиночестве — вальс над набережной Вольтера…

Да, бесполезно сопротивляться. Меня тянет, притягивает к этому месту, к этому зданию, в котором она впервые за всю нашу поездку по Сирии и Ливану ночевала тогда одна, в отдельном номере.