Разрыв-трава

— Так же, как и со всеми, просто сказала она, в ее карих, с крапинками глазах лишь на короткое мгновение угасли живые искорки. На всем том я давно поставила крест. И все теперь так далеко от меня, что вроде и не со мной было. Теперь я совсем другая.

— Постарела? — пошутил он.

— Поумнела. Ну и постарела, наверно. А ты все такой же.

— Такой же, — согласился он. Хотя, наверно, и плохо это.

— Не знаю… По-моему, совсем не плохо.

Она прожила у него почти три недели, уехала, когда он начал самостоятельно передвигаться и его перевели в общую палату. Через полмесяца Настя появилась снова.

— Ну все. Хватит бока отлеживать, собирайся. Доктор хотел тебя еще с недельку продержать, да я уговорила. Дома тебе будет лучше.

На улице, хлебнув студеного воздуха, Игнат еле перевел дыхание. Настя подвела его к кошевке, застланной сеном, укутала в теплую собачью доху.

Лошадь с места пошла крупной рысью. Мимо пронеслись дома, глухие заплоты, дорога круто повернула и с высокого яра упала на гладкий лед речки. Звонко ударили по льду подковы, высекая белые искры, тугой ветер надавил на грудь. Никогда не думал Игнат, до чего это здорово дышать упругим морозным воздухом и слушать стремительную песню полозьев…

В Тайшихе, не сдерживая лошадь, Настя промчалась по улице и подвернула к своему дому. Он хотел встать, но Настя велела сидеть, выскочила из кошевки, проворно открыла ворота. Во дворе сказала:

— Вот мы и дома. Иди в избу, а я коня распрягу.

— Потом, поди, зайду…

— Не в те ворота въехала?

Из шали виднелись одни лишь Настины глаза, ждущие и встревоженные. Игнат молча поднялся на крыльцо. Она опередила его, открыла дверь. В избе было холодно, на стеклах окон сиял лед. Не раздеваясь, Настя накидала в железную печурку дров.

— Растапливай…

Он разжег дрова, нащепал лучин и, ломая, кидал их по одной в огонь. И все это делал медленно, словно в неуверенности так ли это делается. А лучины ярко вспыхивали, пощелкивая, сворачивались в черные завитушки, осыпались на раскаленные до прозрачности угли; пламя с шумом втягивалось в железное колено трубы; в избе стало тепло. Настя суетилась, улаживая многочисленные домашние дела, и не было времени сказать ему хоть что-нибудь…

— Настюха, ты сядь, попросил он и подвинулся, давая место на скамейке.

— Я сейчас… Сготовлю что-нибудь, и позовем Максима с Татьянкой.

— Не надо. Никого сегодня не надо.

Она села, пошевелила дрова, взяла из его рук пучок лучин, забросила в печку и закрыла дверцы. За отпотевшими окнами синели сумерки; из рукомойника в таз капала вода; в курятнике воркотал чем-то недовольный петух. Настя отрешенно смотрела перед собой.

— Игнат, а Игнат…

— Что?

— Сижу вот и дивлюсь над собой. Раньше…

— Не надо про старое… Будто и не было…

— Ты можешь так… будто и не было?

— Давно сказал…

— Тогда все. Тогда у меня душа на месте. А то завезла тебя, а сумление меня точит и точит. Уж вроде и знаю тебя, а… Ну будет! Ты хороший, Игнат, ты все понимаешь. Настя прислонилась к нему, провела ладонью по перебитой руке. — Тяжело тебе, Игнат?

Он отрицательно качнул головой. Ему было хорошо, но как-то не верилось, что все может быть вот так просто.

И долго еще он не мог привыкнуть к новой своей жизни, она казалось странной, словно праздник, которому нет конца, и он думал с томительным беспокойством: вот-вот что-то случится и безжалостно все сломает. Оставаясь дома один, он то и дело поглядывал в окна не промелькнет ли за ними зеленая шаль Насти, и совестно было перед самим собой за нетерпеливое ожидание…

Из дома Игнат никуда не выходил, мастерил что-нибудь или возился с Максимовым Митькой. Татьянка часто оставляла сына на целый день, и мальчонка так привык к Игнату, что с большой неохотой шел домой. Митька только что начал осваиваться в этом мире, и ему надо было все знать. Теребя бороду Игната, он спрашивал:

— Это что?

— Борода?

— А у бати зачем нету?

— Молодой он еще, твой батя, — улыбался Игнат.

— А ты старенький?

— Я, Митюха, старик.

— Батин конь тебя старее, вот! — гордо говорил Митька.

— Почему же?

— У него сразу две бороды, одна сзади, другая на шее.

— Ну, Митюха, сказанул! У коня хвост и грива. Борода только у людей.

Митька задумался.

— А наш козел? Он человек? — Игнат смеялся.

— Прижал ты, брат, меня!

Иногда к Игнату заходили мужики, спрашивали, как было той ночью, и он сразу становился неразговорчивым, отделывался от любопытных двумя-тремя словами, потом надолго задумывался. Митька, не получая на свои вопросы ответа, сердито дергал его за штаны, спрашивал:

— Дядя, а дядя… Зачем молчишь?

Однажды пришел Лифер Иванович. Остался стоять у порога. Под косматыми бровями сторожко мерцали угрюмые глаза.

— Выздоровел, Игнатий?

— Видишь… — скованно проговорил Игнат и замолчал. Лифер перекинул шапку из руки в руку, кашлянул.

— Игнат… — голос проскрипел ржавым железом, — Прости ты меня, родимый! Помилосердствуй…

— Ты все ж таки?.. — Игнат отвернулся. — Помилосердствуй… От твоего милосердия до сих пор оклематься не могу.