Разрыв. Записки атомного физика

— Меня попросили, — Петросянц сделал ударение на слове «попросили», — переговорить с вами. Вы, Сергей Михайлович, что-то слишком много пишете.

— Что вы, Андрей Михайлович, всего лишь два письма в год.

— Но зато какие письма, — Петросянц глянул на меня многозначительно и уже без всякой улыбки добавил, - вы подошли к самому краю. Ни одного шага больше, дальше будет опасно.

— Из ваших слов следует, что разговора о моей работе в Женеве не будет?

— Я тоже езжу за границу, но всегда без жены. А мне ведь хотелось бы поехать с ней.

Я вполне верил словам Петросянца, но не мне жалеть его.

— Андрей Михайлович, вы человек государственный. Может, вам и полагается одному ездить, хотя хорошего в этом нет ничего. Особенно для вашей жены. Я же просто ученый, физик; мне за границей по-людски жить хочется.

— Мне передали, что вы здорово изменились после приезда из Дании. До поездки вы активно работали в партийном комитете института, а по возвращении резко отошли от партийных дел. Это правда?

Похоже, Петросянц не хочет говорить о Женеве.

— Спорить на этот счет, Андрей Михайлович, с вами я не буду. Только не в одной тут Дании дело.

— А в чем же еще?

— В Данию я уехал через два месяца после чешских событий. Мне кажется, что наши танки проехались не только по улицам Праги, но и по нашим душам. Ну, а все-таки вернемся к разговору о Женеве. Меня не пустили туда работать. Ладно, пусть будет так. Но почему со мной не стали позднее обсуждать вопрос о поездке туда на две недели? Почему?

— Вот как? Я не знал, что дело зашло так далеко. Да-а, — задумчиво протянул Петросянц. — Я слышал, что вы из Дубны собирались переходить в другой институт? По-моему, вам лучше остаться работать в Дубне. Работайте и живите тихо.

Я понимал, что совет «жить тихо» всего лишь хорошо замаскированная угроза, ловко прикрытая чуть ли не доброжелательностью.

— Раз наш разговор вроде как по душам идет, не буду от вас скрывать, что жить тихо и спокойно будет теперь трудновато.

- Почему?

— У меня взгляд на жизнь несколько изменился. До сих пор я своими проблемами занимался, и привело это к тому, что я стал больше о судьбе других задумываться. Почему, например, член-корреспондент Армянской Академии наук физик Юрий Орлов в тюрьме сидит без суда, а мы все словно воды в рот набрали, молчим. Почему?

Конечно, Петросянц не собирался отвечать мне, что для того, чтобы упрятать Орлова в тюрьму потребовалось немногое, — отправить пять или шесть сотрудников КГБ к нему на квартиру, — а совсем не доказательства его виновности. Петросянц задумался и потом сказал, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

— А ведь было, наверняка, что-то у Сахарова. Не началось же все просто так, на пустом месте.

И уже, обращаясь ко мне, он заключил:

— Да, было у Сахарова тоже что-то.

Петросянц не спешил кончить разговор и, кажется, на сей раз не дорожил своим министерским временем. Я видел, что он был бы лаже рад, если я начну жаловаться, что мою работу в Дубне плохо поддерживают, и был уверен, что в таком случае он пообещал бы «разобраться и помочь». Но я сводил всю беседу к одному. Меня не пускают работать вместе с западными учеными, и вряд ли я приму это как должное. Петросянц слушал меня и уводил разговор в сторону от Женевы, снова вспоминал, что у Сахарова тоже была причина для конфликта, и вежливо улыбался. Я понимал, что вежливость эта напускная, и на самом деле Петросянц раздражен до крайности.

— Сергей Михайлович, не ходите в диссиденты, — так завершил полуторачасовой разговор Петросянц. И почему-то мне на ум пришла давно забытая песня:

«Эх, куда ты, паренек? Эх, куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты».

Проводив меня до дверей, Петросянц решил еще раз смягчить ситуацию:

— Я думаю, Сергей Михайлович, мы еще встретимся в более приятной обстановке.

Я не мечтал о дружеских отношениях с председателем Комитета по Атомной Энергии и холодно заметил, что ответом на мое письмо не удовлетворен. Бумеранг снова лежал у моих ног, и мне предстояло метнуть его в последний раз, на этот раз точно попав в цель.

И тогда мои недруги, по-видимому, уже начинающие смотреть на меня, как на что-то только путающееся у них под ногами, почувствуют замешательство и растерянность. Тайное должно стать явным. А я наконец-то выйду из мглы, в которой блуждал много лет.

11. ЛАВИНА

— Неплохо сейчас бы рюмку коньяка выпить?

— Будет тебе коньяк, не волнуйся, — успокоил меня Володя.

Всего лишь десять минут тому назад одна из комнат квартиры опального писателя Володи Войновича была заполнена западными корреспондентами. Я думал, что придет один, а их оказалось много. Кажется, из всех газет пришли, кроме коммунистических. Двухчасовой разговор утомил, и рюмка коньяка была кстати.