Разум

Было зябко, солнце еще не грело, да и от травы тянуло холодом. Я свистнул псам (котенок мгновенно вскочил на забор) — они вернулись, Я потрепал их, успокоил и позвал домой. Чувствовалось — им хотелось еще побегать, им было мало нашей прогулки, и потому мне пришлось сыграть на их любви ко мне; я хвалил их, уговаривал проститься с привольем и вернуться с хозяином домой, где их ждет еда и водичка. (Слово «водичка» они понимают.) Котенок, увидев, что никакая опасность ему не грозит, тоже захотел, чтоб его похвалили — терся о собачьи шубы, мурлыкал и тыкался носом в их морды.

Мы вернулись, и я залез в постель.

На столе была записка:

«Я поехала в магазин, в город, приеду через три часа».

Слава богу, подумал я, смогу хотя бы спокойно поспать.

Я приготовил себе чаю, выпил и вдруг сразу почувствовал силу. Должно быть, выздоровел, сказал я себе, выйду-ка еще разок на улицу.

Я натянул толстые носки… и, натягивая их, вдруг подумал — а ведь это может быть хорошее начало фильма: Дон Жуан надевает толстые штаны и носки и вздыхает — видно, как тяжело ему жить и радоваться. Но в обществе он не ударяет лицом в грязь. Стоит ему закатиться, к примеру, в кафе…

Тут воображение мое застопорилось. Должна, наверно, прийти новая мысль и новый мотив, который нельзя раскручивать одновременно с первоначальным.

Снова представил себе картину переодевания. Жаль, что в фильме нельзя зримо показать грязные носки. В фильме обычно грязным выглядит то, что как раз начищено до блеска.

Грипп у меня еще не прошел. Стоило взять в руки свитер, как закружилась голова, Я плюхнулся в кресло.

Хорошо, что я оделся. Отворилась передняя калитка, и в сад вошел посетитель. Я обрадовался. В мгновение ока упрятал пижаму и прочие интимные вещи и пошел к двери навстречу гостю. Матё Месарош. Он был навеселе — это заметно было уже издали — и потому вошел во двор без боязни. Собаки, приблизившись, оглядели его от пят до пупа. Матё погладил, похлопал их и прошел в дом, Я усадил его в кресло и вкратце изложил историю своего гриппа. Матё сказал, что он тоже болел и пробыл пять недель в Татрах. Потом мы обсудили последние новости, я спросил о знакомых, которых он видел, а я нет. Извинившись, что в доме нет вина, я вытащил из холодильника пиво. Матё предложил пойти в корчму. Пришлось долго объяснять, что я болен — Матё этому явно не поверил. Он не признавал никаких болезней и в Татры попал по настоянию врача — его и моего товарища. Поговорили мы о Татрах и о том, как хорошо иной раз куда-нибудь улизнуть.

Вернулась жена.

Далеко она не уходила, всего-навсего наведалась к соседке, старой и беспомощной женщине, — помогла ей вымыть голову. Когда голова была уже вымыта, жена вдруг заметила, что по волосам ползет что-то блестящее. Жена поразилась и приблизила палец к блестящей точке, подумав, что наконец-то увидит вошь. И впрямь это была большая вошь. Была, как доложила жена, очень красивая, умытая, еще одурманенная шампунем, и на руке походила на серьгу. Соседка кричала: «Живо киньте ее в печку, живо, пока не улезла! Быстрей!»

Но жене жалко стало тварь. Она долго колебалась. Старуха, собрав последние силы, встала с постели, взяла вошь и раздавила ее. Жена просмотрела седую голову соседки, но больше ничего не обнаружила.

Матё заявил, что вшей жалеть не надо.

Завязалась небольшая дискуссия — каких животных надо жалеть, а каких нет и существуют ли вообще вредные твари.

Когда мы отослали жену за бутылкой вина и остались вдвоем, Матё заметил, что понимает мои сложности, но что мне надо на все это нас… и делать свое дело, так как жену уже не изменишь, даже если каждый день станешь хлестать ее мокрой веревкой или кнутом.

Рассказал он еще о своем большом петухе, которого теща зарезала. Это была великолепная птица, красивая и крупная. Петух сторожил двор, что твой пес, и никого не боялся, а когда Матё приходил домой, петух вскакивал ему на плечо. И сидел-посиживал. Теща жадная, сказал Матё, вот и зарезала его. А вообще-то он ей совсем не мешал. Не выносит она ни собак, ни кошек.

Мне почему-то показалось, что Матё каким-то окольным путем старается выгородить мою жену, и мне это совсем не понравилось — уж очень хотелось поругать ее, пока она не пришла. У Матё жена умерла, и за его детьми ухаживают теща и свояченица. Теща не перестает вспоминать покойную дочь, а вторую, живую, ни в грош не ставит.