Разум

Но чем дольше я сижу дома и раздумываю о теме, тем чаще возвращаюсь мыслью к последним минутам отца и не перестаю корить себя, что мало уделял ему внимания. Отец и вправду был очень несчастным человеком. Ему пришлось бросить реальную гимназию — у семьи не хватало денег. Хоть и продали виноградник, а все равно из нищеты не вылезли. Отец пишет в своих воспоминаниях: «Родители не могли меня прокормить». Бедняга предполагал, что читающему его записки будет неведомо, что он внебрачный ребенок и отца своего никогда в глаза не видал. От этого отец страдал всю жизнь. Быть может, в понятие «родители» он включал и деда с бабкой, с которыми жил в одном доме. Но когда бы речь ни заходила о том, отца всегда охватывало чувство стыда: в прежние поры внебрачный ребенок считался страшным позором. (Те, что больше всего насмехались над ним, уже давно обзавелись внуками и внучками — и тоже внебрачными!) Впоследствии от отца ушла жена, моя мать, и он остался с тремя детьми один. Отец нередко приходил в отчаяние — нам было трудно поддерживать хозяйство на должном уровне, а к тому же мы были остры на язык. И вспоминать больно, как часто мы грубили отцу, не разделяя его огорчений. С какой радостью я отдубасил бы себя нынче за свою былую черствость.

Правда, к концу жизни отца мы все поумнели. В его доме нам было как нигде хорошо. И я после долгих скитаний осел наконец со своей семьей у отца. Он воспитывал и сестрину дочку — как я уже говорил, отец умер за несколько дней до начала учебного года, когда внучка должна была первый раз идти в школу. Стоял конец августа…

Отец все еще с нами. Иной раз, выкапывая, к примеру, столб, хорошо укрепленный камнями, я, позабыв, что отца уже нет, сержусь на него. Год назад, когда отец уже был прикован к постели, а я, как обычно по весне, грипповал, сосед вскопал нам огород, и я купил по этому случаю литр вина.

Когда отец открывал бутылку, она выпала у него из рук и разбилась. А я сказал: «Это потому, что ты жадный». Это проклятая привычка все оценивать и везде искать «более глубокие» корни (уж не влияние ли Фрейда?) превратили меня в зверя: я не способен был вжиться в отцовское состояние, понять, что он уже не мог быть жадным — да и не был им никогда — и слова мои были жестоки и несправедливы. Причиной тому подчас бывает сыновняя образованность, заносчивость, ощущение силы. Я не забывал о своем «разуме», а теперь это мучит меня. Да и не разум это был вовсе. И вообще, чего хорошего в жизни дал мне этот разум?!

Боже, а как отец любил нас!

Мы были для него наивысшей ценностью, наивысшим богатством, он безмерно гордился нами. Всегда был справедлив к нам, никогда ничем не попрекал — отдавая нам всего себя. Мне поставил домик, хоть и небольшой, но сухой и красивый, а сам, бедняга, умер в конурке, куда никогда не заглядывало солнце и где от сырости гнил пол. Когда он лежал на постели мертвый, а сестра убирала комнату, в ночном столике она нашла пятисотенную купюру и заплакала. Это были все его деньги: остальные он отдавал сестре, да и мне, случалось, подсовывал. Вспоминаю, каким он был в конце жизни скромным, неназойливым, как извинялся перед нами за свою беспомощность, как терпеливо переносил боли… и не могу не плакать. Не только дома, но где бы я ни был — в лесу ли, в городе — я терзаюсь мучительными укорами: меня вдруг заливает внезапная боль, и я останавливаюсь или склоняю голову, пока не минут эти тягостные воспоминания.

Наверное, отец мог бы еще жить, мог бы дотянуть до преклонного возраста и умереть совсем дряхлым, когда и я стал бы потихоньку стариться. Он умер до срока — как раз тогда, когда безрассудство молодости у детей проходит и они начинают испытывать благодарность к родителям. Но у нас не было и уже никогда не будет возможности выказать ему свою любовь. Мы думали только о себе.

Третья глава

Пасху мы встретили в полной готовности: покрасили яйца и купили пирог.

Пасху я люблю — иногда на Страстную субботу приходится мой день рождения, то есть именно на тот день, когда я и вправду родился, но в нынешнем году чем ближе подходили праздники, тем я становился нервознее. За неделю до Пасхи и вовсе обезумел. Собрал все бумаги на склоне за садом, где всю зиму играли мальчишки и оставили свои средства передвижения — куски твердой бумаги, хорошо скользящей по косогору. Собрал я и стекла и всякие железяки. Был уверен, что люди, живущие под склоном, будут мне благодарны за работу. Но, когда, управившись со всем, я понес кулек с мусором на свою скромную свалку, из одного дома вышла женщина и сказала, что хорошо бы курицу вернуть хозяину. Конечно, курица принадлежит своему хозяину, обронил я, думая, что женщина намекает на случай трехгодичной давности, когда мой пес придушил курицу. Но женщина, оказывается, приняла за курицу кулек мусора, который я нес. Грустно стало, что люди постоянно считают меня каким-то преступником, Я объяснил женщине недоразумение и пошел домой.