Разум и чувство

Миссис Дженнингс не могла говорить ни о чем другом. Вскоре Элинор стало ясно, что ей необходимо подготовить Марианну к неизбежному обсуждению злободневного вопроса в ее присутствии. Ее следовало незамедлительно вывести из заблуждения и сообщить, как обстоят дела на самом деле, иначе она ни за что не сможет проявить выдержку и слушать бесконечные разговоры, не выказывая ни тревоги за сестру, ни досады на Эдварда.

Задача перед Элинор стояла тяжелая и неблагодарная. Она знала, что должна отнять у сестры ее главное утешение. Элинор со страхом думала, что вынуждена сообщить ей сведения об Эдварде, которые, скорее всего, навеки лишат ее доверия и уважения к нему. Марианна, естественно, немедленно обнаружит в ее положении сходство со своим собственным. Это означает, что она даст волю фантазии, которая стократ усилит все схожие черты, и с новой силой предастся отчаянию. Тем не менее выполнение этой тягостной миссии не следовало откладывать, и Элинор отправилась к сестре.

Она вовсе не собиралась говорить о своих чувствах или описывать страдания, которые ей пришлось пережить. Сохраняя полное самообладание, которое ни на минуту не покидало ее с тех пор, как она узнала о тайной помолвке Эдварда, она вкратце рассказала о произошедших событиях Марианне. Ее рассказ был очень коротким и вполне ясным. Она, правда, все-таки не сумела сохранить абсолютную бесстрастность, но все-таки в ее речи не было бурных эмоций. К сожалению, того же нельзя было сказать о Марианне, которая взирала на рассказчицу с ужасом и постоянно прерывала ее речь рыданиями. Получилось так, что Элинор даже в своем горе приходилось постоянно утешать других. Она достаточно спокойно повторяла, что больше не страдает и не обвиняет Эдварда ни в чем, кроме, пожалуй, опрометчивости.

Только Марианна наотрез отказалась ей верить, считая Эдварда вторым Уиллоби. Если Элинор не отрицает, что горячо любила его, значит, и страдания ее столь же велики. Люси Стил казалась ей совершенно отвратительной особой, неспособной завоевать сердце молодого человека, способного чувствовать. Поэтому она сначала никак не могла поверить, а затем оправдать пусть и былую, но все же привязанность Эдварда к подобной девице. Она наотрез отказалась согласиться с естественностью этого чувства и проявила такое упрямство, что Элинор перестала ее убеждать. Она-то понимала, что сестре просто не хватает жизненного опыта и знания человеческой натуры.

Элинор едва успела рассказать о тайной помолвке Эдварда и Люси, которая произошла уже довольно давно, как Марианна дала волю своим чувствам. После этого Элинор была вынуждена прервать повествование и очень долго успокаивать сестру, умолять ее не принимать все так близко к сердцу и опровергать обвинения, сыпавшиеся на Эдварда. Наконец Марианна сама вернулась к предмету разговора и спросила:

– Ты давно об этом знаешь, Элинор? И откуда? Он тебе написал?

– Четыре месяца. Люси приехала в Бартон-Парк в ноябре и очень скоро под большим секретом рассказала мне о помолвке.

На лице Марианны отразилось такое изумление, что стало ясно: она попросту лишилась дара речи. Прошло несколько минут, прежде чем она смогла воскликнуть:

– Четыре месяца? Ты хочешь сказать, что знала обо всем уже четыре месяца?

Элинор молча кивнула.

– И все время, пока ты ухаживала за мной, утешала в моем отчаянии, старалась отвлечь и развеселить, ты хранила в сердце такую ужасную тайну? А я еще посмела упрекать тебя твоим счастьем!

– В тот период было невозможно и бесполезно говорить тебе, насколько ты ошибаешься.

– Четыре месяца! – снова воскликнула Марианна. – Но ведь ты была спокойна… и так весела! Откуда ты брала силы?

– Их мне давало сознание, что я исполняю свой долг. Я дала обещание Люси хранить тайну и не могла его нарушить. Кроме того, я не имела права причинить любящим меня людям боль, излечить которую не в моей власти.

Марианна выглядела глубоко потрясенной.

– Иногда мне хотелось намекнуть тебе и маме, что у меня не все так хорошо, как вы обе считаете. Помнится, пару раз я даже попыталась это сделать. Но сказать вам правду, не нарушив своего обещания, не предав доверившегося мне человека, я не могла.

– Четыре месяца! Подумать только! Но ведь ты его любила!