Развал

— Ты хороший парень, Вася, но с одним недостатком, вижу, что ты одну нацию не уважаешь, а национальный вопрос — это самые тонкие струны. Он заложен человеку природой и прививается в семьях. Думаю, что ты по отношению к ним не совсем прав. Мне кажется, основная вина еврея та, что он идет на пол корпуса впереди и предприимчивее нас. Причина возникновения еврейских погромов в Европе — это долги. Чтобы не отдавать их, легче убить кредитора. Зависть — это страшная штука, она толкает людей на ненависть и убийство. Я не вижу выхода из этой ситуации.

— Может вы в и правы, но выход, Анатолий Антонович, надо все же искать в любви друг к другу.

— Это хорошо, что ты стал понимать и о любви заговорил.

— Не такой уж я антисемит, как вам кажется. Я понимаю так: коль земля у нас одна, и мы обречены жить в коммунальной квартире, как говорил мой командир полка, надо жить в дружбе, прекратить воспитывать детей в семьях на нелюбви к другой нации. Я за то, чтобы все могли развиваться.

— А кто тебе не даёт, условия то у всех одинаковые.

— Вот здесь как раз вы не правы. Нет у нас равных условий. Почему я пошёл в училище, а не в престижный ВУЗ? Не потому, что мне нравится дышать пылью и нюхать солдатские портянки. Я понимал, что матери двух пацанов, студента и школьника, не поднять. И конкурса боялся. А Рабинович не боялся потому, что знал в приёмной комиссии тётя Сима сидит. Или его папа директор гастронома. Да и подготовлен я был слабее. Весной, вместо учёбы, выгоняли школьников на прополку колхозных полей, а осенью там же урожай собирали. А Рабиновичи в это время на скрипке учились играть. У меня тоже была мечта на гитаре научиться играть, но, увы, в селе не было такой возможности. Вы говорите, еврей предприимчивее нас. Куда же девается их сноровка, как только русскоязычный еврей приезжает в Израиль? Потому, что там все одинаковые и нет русского дурака Вани. Приходится и с автоматом бегать, и мусор убирать, и хлеб растить. Не зря же у нас острословы придумали самый короткий анекдот — «еврей колхозник». Я признаюсь вам, дружил с одной девочкой, когда в Москве учился. Встречает меня её брат и говорит: «Оставь Розу, у неё есть жених, и мы собираемся уехать в Израиль».

Я ему говорю: «У меня тоже серьёзные намерения, вы уезжайте, а она со мной останется. А вы её спросили?» «Это наше семейное дело, — отвечает он мне, — ты не наш, и тебя никто не станет тянуть, а я не хочу, чтобы моя сестра с нищим офицером болталась по гарнизонам».

— Я против этого разделения на своих и чужих. Хотя как это сделать — не представляю. Наверное, надо прекратить указывать конкретную национальность в паспорте. Отметка в паспорте — это та же звезда Давида, которую вешали фашисты еврею на грудь, только и разница, что в кармане. А предъявляем мы её по требованию первого захудалого милиционера или чиновника. Вы же посмотрите: любая анкета, а в ней фамилия, имя, отчество и национальность. Ну, первое понятно, а национальность зачем? Определить свой, чужой, или кто? Надо бы национальным элитам собраться и поставить все точки над «i». Назвать по именам всех своих «национальных героев». Прекратить, как бобры, точить ствол государства Российского и ждать пока оно не свалится снова на голову. Принять резолюцию «Ребята, давайте жить дружно!»

— Выходит так. А если человек сам захочет записать свою национальность в паспорте, тогда как быть?

— Тогда этого человека надо считать ярым националистом. Для чего он это

делает? Указать, что он принадлежит к исключительной расе? Тогда, уж куда

лучше, превосходство по цветовой гамме, голубизне глаз, по белизне кожи или по цвету штанов, если хотите. И будем приседать, и говорить «КУ». И ещё одно я понял. Нельзя нести народу свободу и демократию на штыке, тем более на чужом. Афганистан тому пример. Народ нищий, голодный, раздетый, сопливые грязные дети ползают по дорогам, а он берёт ружьё и бьет нас. Мы ему одежду, муку, крупу, технику, а он всё это берёт и снова бьет нас. Стало быть, ему это не нужно. Ему не нужна «свобода» и то «счастье», которое мы ему предлагаем. У каждого свое понятие счастья. Счастье — это ощущение человеком своей значимости, определённое Богом предназначение в природе, своего истинного места. У лицедея — сцена, у художника — картины, — у хлебороба поле. Мытарь бросает свои деньги на дорогу и идёт за Иисусом. Он не видит счастья в деньгах, он видит его в написании Евангелия. Так что осчастливить человека никто не может. Только он сам может почувствовать своё предназначение.

— Вот, вот, — Анатолий Антонович поднял палец вверх, — я об этом тоже спорю с Елизаветой Павловной. Она всё пытается за Любу решить, как ей жить. Кстати, я тебя давно хотел спросить, ты извини меня, но я отец и обязан знать. Что у вас с Любашей?

— Ничего, ровным счетом ничего. Люба в Москве, а я здесь.

— А вы разве не переписываетесь?

— Анатолий Антонович, Люба хорошая, умная девочка, полюбит, а может, уже полюбила своего сверстника. Она, в конце концов, имеет на это право.

— Вот видишь, и я тоже этой старой дуре говорю. А она вбила себе в башку.