Разведчик Линицкий

Линицкие обрадовались неожиданным обретением племянника. Елизавета Ивановна, жена генерала Линицкого, и его дочь Мария сразу стали расспрашивать Леонида о нем самом, обо всей родне.

– Ты где служил, Леонид? В какой части? – поинтересовался Александр Иванович.

Леонид слегка побледнел, но все же не выдал своего волнения. Он уже обдумал ответы на подобные вопросы: тяжелое ранение в голову с трепанацией черепа выдумывать было не нужно – все, как говорится, на виду.

– Мне дважды разворотили череп, я несколько месяцев провалялся в лазарете, – виновато улыбнулся Леонид. – Даже в Галлиполи меня эвакуировали вместе с госпиталем. С тех пор все пытаюсь вспомнить, где и как это со мной произошло, но пока безуспешно.

– Бедный Лёня! – вздохнула Мария.

– Ты, кажется, школу юнкеров закончил в семнадцатом? – попытался напомнить ему Александр.

– Так точно! Учебную команду 436-го пехотного полка, – улыбнулся Леонид. – Это я хорошо помню. Как и то, что сорвал митинг господина Керенского, за что едва не поплатился жизнью, но в трибунале пожалели меня и отправили в штрафной полк.

– Как же! Как же! О подобных твоих геройствах мы наслышаны! – засмеялась Елизавета Ивановна. – Надо же! Совсем мальчишку к смертной казне лишь за то, что не дал премьер-министру высказаться.

– Ну, вообще-то Керенский в то время был еще и военным министром, и за неподчинение, а тем более за дерзость, по законам военного времени – прямой трибунал, – строго произнес Александр Иванович.

– Ну да! Вы еще вспомните, папа, что ему должен был подчиниться и генерал Лавр Корнилов, – возразил Александр.

Леонид был рад, что ему удалось повернуть разговор в другую сторону. Мария принесла кофейник, разлила каждому в чашку кипяток, посредине стола стояло блюдце с кусками колотого сахара – даже генералу не очень сладко приходилось в изгнании. Постепенно разговор перешел на планы о будущем.

– Папа, разрешите представить Леонида Александру Павловичу? – спросил Александр. – Возможно, его превосходительство найдет Леониду какую-нибудь должность.

– Пожалуй, можно, – согласился Линицкий-старший.

– А может быть, Ленечке с нами, в Сербию? – предложила Елизавета Ивановна.

– Как, вы уезжаете в Сербию? – удивился Леонид.

– Да, наше училище переводят в Белую Церковь, – произнес генерал. – Это почти на самой границе с Румынией.

– Вот здорово! Там хотя бы жизнь есть, не то что здесь.

– Не особо радуйся за нас. Городок-то маленький, поменьше Галлиполи даже будет, – хмыкнул Александр.

– Зато там цивилизация! И жить можно, – возразила брату Мария.

– И, наверное, институт есть. Мне учиться хочется. Я ведь не успел закончить Харьковский университет.

– Папа, а вы уже выучили цук николаевцев? – не без ерничанья спросил Александр. Уж ему ли, выпускнику этого училища, было не знать обо всех этих цуках!

Если кто думает, что дедовщина – это короста, родившаяся на теле армии только в советское время, то он жестоко ошибается. Это началось гораздо раньше – в середине XIX века. Даже в таком привилегированном военно-учебном заведении, как Пажеский корпус, царили очень жестокие нравы. Вот как, к примеру, вспоминал об этом князь Петр Кропоткин: «Старшие воспитанники, камер-пажи, собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие – вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков». Знаменитый путешественник и учёный Петр Семёнов-Тян-Шанский, в 1842 году в 15-летнем возрасте поступивший в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, также вспоминает о дедовщине, царившей в этой школе: «С новичками обращались, унижая их достоинство: при всех возможных предлогах не только били их нещадно, но иногда прямо истязали, хотя без зверской жестокости. Только один из воспитанников нашего класса, отличавшийся жестокостью, ходил с ремнем в руках, на котором был привязан большой ключ, и бил новичков этим ключом даже по голове».