— Разведён, — злобно вымолвил Белышев, стиснув зубы и сжимая в кармане наган. Он вспомнил фразу из приказа Совета:
Белышев поднял к глазам тяжёлый ночной бинокль. В окулярах мост выступил выпукло и совсем близко. Стоило вытянуть руку, и можно было коснуться мокрого железа перил. За ними жались ослеплённые молнией прожектора маленькие фигурки в серых шинелях. Комиссар различал даже жёлтые вензеля на белых погонах гвардейских училищ.
Он опустил бинокль и снял с распорки мегафон. Приставил его ко рту.
Мегафон взревел густым и устрашающим рёвом.
— Господа юнкерьё, — рычало из раструба мегафона, — именем Военно-революционного комитета предлагается вам разойтись к чёртовой матери, покуда целы. Через пять минут открываю по мосту орудийный огонь.
На мосту мигнул огонёк и ударил едва слышный одинокий выстрел. Пряча усмешку, Белышев увидел, как юнкера кучкой бросились к стрелявшему и вырвали у него винтовку. Потом, спеша и спотыкаясь, они гурьбой побежали к левому берегу, к Английской набережной, и их фигуры потонули там, слизанные тьмой. Мост опустел.
— Вот так лучше, — засмеялся комиссар, поведя плечами. — Тоже вояки не нашего бога.
Он повернулся к Захарову и властно, как привыкший командовать на этом мостике, приказал:
— Вторую роту наверх с винтовками и гранатами. Катера на воду. Высадить роту и немедленно навести мост.
Запел горн. Засвистели дудки. По трапам загремели ноги. Заскрипели шлюпбалки. Вытянувшись по течению, в пронизанном нитями ливня мраке «Аврора» застыла у моста, неподвижная, чёрная, угрожающая.
День настал холодный и ветреный. Нева вздувалась. Навстречу тяжёлому ходу её вод курчавились жёлтые пенистые гребни. Летела срываемая порывами вихря водяная пыль.
Город притих, обезлюдевший, мокрый. На улицах не было обычного движения. С мостика линии Васильевского острова казались опустелыми каменными ущельями.
С левого берега катилась ружейная стрельба, то затихавшая, то разгоравшаяся. Иногда её прорезывали гулкие удары — рвались ручные гранаты. Однажды звонко и пронзительно забила малокалиберная пушка, очевидно с броневика. Но скоро смолкла.
Это было на Морской, где красногвардейские и матросские отряды атаковали здание главного телеграфа и телефонную станцию.
С утра Белышев беспрерывно обходил кубрики и отсеки, разговаривая с командой. Аврорцы рвались на берег. Им хотелось принять непосредственное участие в бою. Стоянка у моста, посреди реки, раздражала и волновала матросов. Им казалось, что их обошли и забыли, и стоило немалого труда доказать рвущимся в бой людям, что крейсер представляет собой ту решающую силу, которую пустят в дело, когда настанет последний час.
Среди дня по Неве мимо «Авроры» прошла вверх на буксире кронштадтского портового катера огромная железная баржа, как арбузами, набитая военморами. Команда «Авроры» высыпала на палубу и облепила борта, приветствуя кронштадтцев, земляков и друзей. На носу баржи играла гармошка и шёл весёлый пляс. Оттуда громадный, как памятник, красивый сероглазый военмор гвардейского экипажа зарычал:
— Эй, аврорские! Щи лаптем хлебаете? Отчаливай на берег с Керенским танцевать.
Баржа прошла под мост с гамом, присвистом, с отчаянной матросской песней и пришвартовалась к спуску Английской набережной. Военморы густо посыпали из неё на берег. Аврорцы с завистью смотрели на разбегающихся по набережной дружков. Но покидать корабль было нельзя, и команда поняла это, поняла свою ответственность за исход боя.
С полудня Белышев неотлучно стоял на мостике. С ним был Захаров и другие члены судового комитета. Офицеры отлёживались по каютам, и у каждой двери стоял часовой.
В два часа дня запыхавшийся радист, влетевший на мостик, ткнул в руки Белышева бланк принятой радиограммы. Глаза радиста и его щёки пылали. Белышев положил бланк на столик в рубке и нагнулся над ним. Через его плечо смотрели товарищи. Глаза бежали по строчкам, и в груди теплело с каждой прочтённой буквой: