Разведчики

В углу двора, на низком длинном ящике сидит сгорбленная женщина. Ее худощавое лицо — в глубоких морщинах. Рядом — девушка, с такими же серыми, как и у старухи, глазами, над которыми чернеют тонкие, почти сросшиеся брови.

Обе одеты в потрепанные платья. На левой стороне груди белые куски материи с крупной надписью: «Ost».

Старуха достала из кармана завязанные в чистую тряпочку хлеб и луковицу, разделила скудную еду на две части:

— Ешь, Оксана, перерыв скоро кончится. — И помолчав, испытующе посмотрела на дочь. Ее пугал напряженный, неподвижный взгляд девушки. — Ну, що Кизяк?

Все также упорно глядя перед собой, Оксана машинально чистила лук.

— Еще хуже приставать стал.

Сквозь решетчатую ограду вдали видна часть реки. Ее правый берег отделан гранитом — набережная. Почти к самой воде подступают узкие улицы. Дома с высокими черепичными крышами издали кажутся вылепленными из серой глины. За ними возвышается темно-красная колокольня кирки. По реке вверх и вниз плывут груженые пароходы, буксиры тащат на канатах баржи. Оксана смотрела и думала: «Там ходят люди, смеются…»

— Держись, Оксана, держись, доню, — донесся к ней, точно издали, голос матери. — Скоро наши прийдуть. Петро прийдэ! Из думки вин у мене не выходыть. А с иудой не разговаривай… Та краще у карцер, чем до той сволочи Кизяка, — продолжала она. — И фамилия по нему: Кизяк и есть кизяк[17].

— Як тяжко мени, мамо! — вырвалось у Оксаны. — Пускай бы фашист лютовал, а то…

— Вин фашист и есть. Терпи, доню, теперь уже не довго.

— Знаю, а сил совсем не осталось… Сказал: не покорюсь, так на позор всему лагерю выставит. — Оксана заплакала.

И мать не могла сдержать слез:

— Ох, доню, лучше смерть, чем к нему на потеху.

— Слезы проливаешь? — неслышно подошел к ним переводчик лагеря Кизяк. — Дура, — повернулся он к Оксане, — барыней жить не хочешь! И матери легче было бы. А не покоришься сегодня вечером, — выпорю на плацу, а потом заставлю нужник чистить! Поняла?! — он погрозил волосатым кулаком.

— Будь ты, проклят! — прошептала старуха. — Иуда-христопродавец! Прийдуть наши, воны тоби, фашистскому холую, покажуть.

Кизяк медленно повернулся и, наклонив голову, выставив кулак, стал приближаться к старухе.

Оксана словно застыла, но когда Кизяк занес над матерью кулачище, она прыгнула на него, как кошка, и вцепилась в плечо острыми зубами.

— Убью, сволочь! — заревел Кизяк.

— Мамо, тикайте в цех! — крикнула Оксана, увертываясь от Кизяка.

Выругавшись, прижимая рукой укушенное плечо, Кизяк направился к лагерю. Мать и дочь молча побрели в цех. Знали — Кизяк не простит.

Вот уже несколько дней, как из женского лагеря исчезла переводчица. Говорили, что ее взяли в гестапо. На ее место из мужского отделения перевели этого Кизяка.

Никто не знал, когда и с какой партией он прибыл в лагерь. Появился он совсем недавно, по-немецки говорил лучше, чем по-украински. Вначале ничем не отличался от других. Его часто посылали на работу в женские бараки, из которых так же часто уводили в гестапо заключенных.

В районе лагерей работала подпольная организация, помогавшая пленным, она распространяла правду о поражениях гитлеровской армии. Всеми средствами старались фашисты напасть на след этой группы немецких патриотов, но безрезультатно. С некоторых пор подозрение пало и на Оксану Шохину. Кизяку показалось, — проходя вдоль забора, отделяющего мужские бараки от женских, она перебросилась несколькими словами с проходившим мимо пленным. На свою беду Оксана приглянулась Кизяку, и он начал преследовать ее вдвойне. Кизяк не простил Оксане. На другое утро он явился в женский барак, приказал ей чистить уборные. Проверив через час, все ли вышли на работу, он пошел к Оксане. Она не слышала, как подкрался Кизяк, почувствовала только боль от удара в спину.

— Я тебя дойму! — шипел Кизяк.

Девушка посмотрела ненавидящим взглядом, подняла тяжелый черпак и с силой ударила Кизяка по голове. Кизяк свалился на землю… Подтащить его к выгребной яме и столкнуть туда — дело одной минуты…

Яма оказалась неглубокой, из нее торчали ноги Кизяка в новых хромовых сапогах. Не оглядываясь, Оксана побежала в цех.

Там носились густые клубы пара, и никто не видел ее лица: было оно точно каменное, выделялись только глаза, большие, сверкающие под черными бровями.

В тот же вечер Оксану забрали в гестапо. Из застенка она уже не вернулась.

* * *

Опять Петр Шохин на самолете, в своем темно-синем комбинезоне с застежками «молния», на голове летный шлем. Оружие, парашют, вещевой мешок… Как и тогда на Украине, ночь лунная, светлая…

Быстро промелькнул отпуск, снова боевые дела. Сейчас их сбросят в районе Кенигсберга, в логово врага.

Об этом Гладыш сообщил в день вылета.

— В самое пекло, — удовлетворенно сказал Шохин.

— Да, работа будет горячая.

— В этом можно не сомневаться, — присоединился к разговору и Юрий Валюшко. Повернувшись к Наде, он шутливо сказал:

— Теперь на практике увидим, как ты нас немецкому языку обучила.