Разведенные мосты

Где-то я уже говорил, что в школе не учился, но как и почему это произошло в моей жизни, никому не рассказывал. И не потому, что в этом есть какая-то для меня неловкость, момент неприличия или какой-то вины. Нет, конечно, ничего предосудительного в этом я не вижу. С писателями это часто бывает: пробел в знаниях, в учёбе, а то и совсем не ходил в школу или почти не ходил. К примеру, Семен Подъячев. Простым хлеборобом был и для учёбы времени не оставалось. «Записки из работного дома», повесть «Зло» писал в нетопленой крестьянской избе. Сидел за столом под иконами в полушубке, а рядом телёнок стоял и угол его полушубка жевал, а он писал. И как писал-то! Максим Горький, прочитав его произведения, сказал: нельзя считать себя культурным человеком, не зная Подъячева. Да и сам Максим Горький, как мы знаем, университетов не кончал, а всего лишь шестигодичную церковную школу едва одолел. И много подобных примеров в истории есть. Великий физик Фарадей был и совсем неграмотным; на пальцах объяснял открытые им законы электричества, и наш великий хлебороб Терентий Мальцев не переступал порога школы, а между тем стал почетным академиком Сельскохозяйственной академии. Да и Василий Иванович Чапаев «академиев не проходил». Много примеров наберём в истории. Одно только меня смущало: никто из них не скрывал своего малограмотейства, а что до меня, так я трусливо умалчивал этот факт своей биографии. Сейчас же расскажу подробно о своих университетах, освобожу от греха свою душу, тем более что мой путь в писатели и академики характерен был для времени, в которое я жил и пока что, слава Богу, живу.

Тут надо признаться, что я и вообще-то склонен преувеличивать значение своих промахов и проступков, особенно в случаях, когда они продиктованы не самыми высокими побуждениями, и это беспокойное свойство ещё более обострилось у меня с тех пор, когда мои книги заметила церковь и милостиво обласкала меня своим вниманием. Я больше стал бояться, как бы нечаянно не совершить грех, стал больше думать о Боге, о той вечной жизни, которая ждёт каждого из нас. И хоть мой духовник старец Адриан сказал, что мне не обязательно соблюдать все обряды, но и всё равно: я стал чаще посещать церкви, зажигаю свечи за упокой и за здравие близких мне людей, и хоть не часто, но причащаюсь. А когда встречусь со старцем Адрианом или с отцом Владимиром, священником Рождественского храма, то и поделюсь с ними тайнами своего сердца, послушаю их мудрые советы. Служители церкви уполномочены самим Богом на делание добра — им и доверяешь, к ним тянешься душой.

Стал вспоминать, в какой из книг я рассказывал о своей жизни в голодные тридцатые годы, — да, рассказывал, и поведал немало, но все свои злоключения я «подарил» героям своих книг, всюду угадывается моя собственная жизнь, но лишь угадывается, а системно и толком я о своих «университетах», о партизанских наскоках на науку не рассказал, а надо это сделать, надо наконец «во всём признаться» и тем как бы поставить свою душу на место.

Итак — биография. Не учился в школе. Почему не учился? Как такое могло случиться, если с моего поколения началась в России эпоха всеобщей грамотности? Да, мои сверстники, голопузая ребятня побежала в школу, и я, едва мне исполнилось семь лет, с волнением переступил её порог и проучился две-три недели, но в конце сентября наступили холода, и я по причине отсутствия одежды прервал своё образование.

Не дремал и враг; много он расставил мин на пути моего поколения, много жертв от нас потребовал. Военные историки подсчитали: Великая Отечественная война из сотни моих сверстников — ребят, рождённых в 21-м, 22-м, 23-м и 24-м годах — из сотни лишь три счастливца в живых оставила. А сколько людей покосили голод, репрессии, раскулачивание!

В начале тридцатых годов прошлого столетия по русской деревне прошёлся каток реформ, — их делали большевички в кожаных тужурках, из той же неуёмной породы, что и Грефы, Кохи, Жириновские, Хакамады и прочие Явлинские да Гайдары, что и теперь стоглавым огненным змеем налетели на Россию. В сусеках нашего дома под метёлку вымели муку, зерно и крупу, со двора свели корову, овец и свиней. Орудовали отряды милиции; им помогали головорезы из породы бездельников. Помню, как мы, младшая часть семьи, — а семья состояла из двенадцати человек, — залезли на полати, свесили оттуда русоволосые, синеглазые головки, смотрели и ничего не понимали. Мама билась на полу в истерике, отец сидел за столом, опустив на грудь голову.

Деревня наша Слепцовка, бывшая некогда собственностью писателя Слепцова, стронулась с места, по единственной улице неспешно двигались повозки с домашним скарбом, с малыми детишками. Взрослые плелись сзади. Уезжали. Куда?.. Неизвестно. Куда глаза глядят, туда и ехали. То была осень 1932 года. Наступал 1933-й, страшный и голодный.

Наш отец Владимир Иванович отправлял взрослых ребят на заработки. Старших сынов Дмитрия и Сергея посылал в Тамбов к мастеру валяльщику валенок. Семнадцатилетней сестре моей Анне и пятнадцатилетнему брату Фёдору сказал: