Разведка была всегда...

В 1772—1773 годах по дорогам Германии, между Франкфуртом, Мангеймом и Страсбургом, не однажды колесил со свитой очень популярный в Речи Посполитой литовский магнат, виленский воевода князь Кароль Радзивилл, по прозвищу Пане Коханку («любезный пан» или «любезный мой» было любимым присловьем князя). Человек солидный, кряжистый, с мясистым лицом, усатый и лысый — короче говоря, положительный во всех смыслах. Он считался одним из столпов барских конфедератов в эмиграции и вояжировал по Европе, склоняя дворы и правительства помочь терпящей бедствие Польше. Его главные надежды были, естественно, на Турцию и её союзников, прежде всего Францию. Он побывал в Версале и собирался отправиться в Венецию, а оттуда в Стамбул. На какой-то из немецких дорог путь его пересёкся с путём Бетти из Оберштейна. Пане Коханку и княжна Волдомира взглянули в глаза друг другу, обменялись любезностями, и если чего не зафиксировали исторические документы, так это взаимного изумления и радости, слёз умиления, которых следовало ожидать от неожиданного и трогательного свидания воспитателя и воспитанницы, расставшихся чуть ли не шесть лет назад (см. Кастера). Оба вели себя так, словно впервые видят друг друга. Неизвестно даже, произвела ли Бетти с самого начала должное впечатление на виленского воеводу.

Но скоро всё встало на свои места. Как только Пане Коханку узнал, с кем имеет честь. Он послал новоявленной Елизавете прочувствованное послание, не лишённое, впрочем, конкретности. «Я смотрю на предприятие Вашего высочества, — говорилось в нём, — как на чудо Провидения, которое витает над моей несчастной родиной, посылая ей на помощь такую героиню... Для встречи... следует выбрать постороннее место, чтобы укрыться от взоров докучных наблюдателей. Дом, который я нанял месяц тому назад, стоит пустым... Буду там ожидать».

Как видно, Пане Коханку пытался сразу поставить дело на здоровую детективную основу. «Елизавета», однако, видела пока в Радзивилле лишь один из возможных путей достижения русской короны или, точнее, движения в этом направлении. Она опять возобновила переписку с Огинским. Правда, в её писаниях к литовскому гетману чуть не в каждой строчке стояли многосмысленные точки. А Огинскому давно уже надоело разгадывать изречения оракула. Ради Бога, он так устал. Ревматические боли в пояснице заставляют его со вздохом отказаться от свидания и заняться лечением. Нет, он не настолько охладел к предмету своих недавних грёз, чтобы не рисовать в воображении её пленительные черты. Он готов принять участие (в чём — он сам никак не мог толком представить), однако какое-то фатальное невезение преследовало его. «Стоит мне только пожелать горячо чего-нибудь хорошего, чтобы оно не исполнилось», — сокрушённо объяснял он своей целеустремлённой и энергичной знакомой. «Стечение обстоятельств...»

«Елизавета» не унывала. Она сумела подчинить себе рассудок и волю некогда строптивого ротозея Филиппа-Фердинанда. Уехав в мае 1774 года в Венецию, она сообщила ему, будто в Версале благосклонно отнеслись к её намерению отправиться вместе с Пане Коханку в Стамбул и там публично заявить о своих правах на российский престол, а также постараться раздуть затухающий пожар сопротивления Екатерине в Речи Посполитой. Польша в её планах занимала большое место. Поддержка мечтаний конфедератов была для неё гарантией их ответного сочувствия её собственным вожделениям. К тому же все поляки так её обожали...

Очень живо интересовал «Елизавету» и Пугачёв. Она была далека от России не только географически. И вряд ли знала, что от Костромы до Екатеринбурга в народе рассказывают небылицы не только о воскресении царя, но и о несчастной внучке Петра Великого. Вряд ли знала. Но сумела угадать безошибочным чутьём авантюристки. За успехами «братца» претендентка на российский престол следила чрезвычайно внимательно, насколько, конечно, это было возможно в её обстоятельствах. Можно ли при случае пойти с пугачёвской карты как с козыря, стоит ли афишировать свои родственные отношения с предводителем мятежников, — зависело от громкости эха, разносимого по Европе пушками Емельяна и топотом его многочисленной конницы. Не случайно в привезённых в Петербург бумагах «дочери Елизаветы Петровны» обнаружился список крепостей, захваченных Пугачёвым, который сумела раздобыть в Париже её приятельница Сангушко. В европейских газетах она могла прочесть о каких-то связях Пугачёва с Разумовским (как и с великим князем Павлом Петровичем и придворными группировками, в частности с Орловыми). Об этом, правда, и так довольно много говорили на Западе. Но только «Елизавета» поставила в сплетнях и пересудах на данную тему логическую точку, заменив неопределённую «связь», так сказать, личной унией. Конечно, удивляться здесь особенно нечему. Это могла бы сделать любая женщина, обладай она фантастическими амбициями претендентки, или любой честолюбец-авантюрист, будь он женщиной. Но двух таких ярких индивидуальностей, отвечавших упомянутым требованиям, одновременно Европа взрастить не могла...