Филипп-Фердинанд, уже махнувший рукой на возможность сохранения каких-либо остатков своего мужского достоинства и августейшей самостоятельности и предавшийся госпоже своего сердца на полную её волю, как мог помогал ей. Прибывшему в Оберштейн агенту великого гетмана литовского капитану Бернарди он рассказывал такие арабские сказки, что заслушалась бы и сама «Елизавета». Он долго втолковывал собеседнику, как сочувственно отнеслась к правам и планам «Елизаветы» Франция в лице нового руководителя её внешней политики герцога д’Эгильона. Да и дофин, кажется, весьма расположен. А поскольку капитан, насколько ему известно, — поклонник его величества короля прусского, этого достойнейшего из монархов (Филипп-Фердинанд на мгновение великодушно забыл, что у него давний судебный процесс с Фридрихом по поводу нарушения последним суверенитета Лимбурга, выразившегося в нападении прусского офицера на гусар и придворного егеря графа), то он может ему конфиденциально сообщить, что российская принцесса очень сочувственно относится к внешнеполитическим интересам берлинского двора и король даже сейчас мог бы предпринять совместно с Пугачёвым кое-какие шаги для распространения своих владений на восток. Филипп-Фердинанд так размечтался и расфантазировался (совсем в стиле своего «божественного дорогого ребёнка»), что уже видел себя вместе с Огинским и Радзивиллом во главе союза, неизвестно из кого состоявшего, под верховным наблюдением Бетти. Бернарди не знал, чему верить, и собирался уговаривать в Париже Огинского ехать в Венецию. Огинский, конечно, в силу «стечения обстоятельств» никуда не поехал, и «княжне Елизавете всея России» (Princesse Elisabeth de touts les Russes — так в первый раз величал Бетти Филипп-Фердинанд перед её отъездом в Италию) оставалось уповать на «Пане Коханку». В конце мая 1774 года «Елизавета Вторая», на время поездки удовлетворившаяся именем графини Пиннеберг, в сопровождении лимбургского полковника барона Кнорра, горничной Франциски фон Мешеде и двух слуг, один из которых был чернокожим, прибыла в город дожей и гондольеров.
Не прожила «Елизавета» в Венеции и трёх недель, как ситуация в городе уже стала напоминать парижскую 1772 года. Блеск ума, обворожительные манеры, обезоруживающее кокетство, соединившись со слухами о царственном происхождении и несметных богатствах (где-то там, на Востоке) «графини Пиннеберг», положили к её ногам если не всю выступающую над водами территорию торговой столицы Адриатики, то, по крайней мере, дворцы и хижины путешественников и эмигрантов. Не избежал общей участи, натурально, и виленский воевода.
Итальянцы тоже не остались равнодушны к чарам неизвестно откуда взявшейся высокородной обольстительницы, свидетельством чему служит пребывание в её ближайшем окружении местного банкира Мартинелли. Впрочем, он вёл себя не столько как поклонник, сколько именно как денежный мешок, больше всего боящийся, как бы его не развязали. И этим, к великому огорчению графини Пиннеберг, был похож на прочих венецианских толстосумов. Они не клюнули не только на персидские сокровища, но даже на специально для них сочинённую сказку о великолепных ломках агата, обнаруженных будто бы в Оберштейне. Венецианский банк, правда, ссудил двести дукатов. Но разве этого было достаточно для особы такого ранга!.. В остальном у неё не было оснований жаловаться на жизнь. Её окружал рой воздыхателей, ловивших каждый её взгляд и каждое слово, её малейшие желания исполнялись, празднества сменяли одно другое. В перерывах удавалось поговорить и о деле. Хотя протоколов, естественно, не велось, можно предположить, что обсуждались главным образом перспективы русско-турецкой войны и пугачёвского движения в России. Последние события на дунайском театре внушали пессимизм. Но, может быть, Пугачёв удачливее? Из Польши и из Версаля доходят слухи, будто при Пугачёве состоят два турецких агента, чуть ли не в масках. Да вот и «Французская газета» на днях (3 июня) буквально то же напечатала. Если это правда, то нужно стараться как можно эффектнее расписать в Стамбуле успехи брата великой княжны. Вряд ли в серале знают об этом больше...