Разведка уходит в сумерки

Прокофьев насторожился. А когда Дробот сказал, что они должны проникнуть в село, — растерялся. Жить как бы в двойном окружении одинаково враждебных русских и немцев он мог: у него еще теплилась надежда вынырнуть из вражеского тыла незамеченным, верилось в опытность сержанта, в собственную везучесть. Но забираться к немцам в зубы было не по нутру.

Растерянность одолевала его и в первые часы бесшумного, настороженного движения. Сержант, как всегда, двигался впереди и, казалось, ни разу не сверился с компасом. Лесной человек, он прокладывал тропку уверенно и быстро, обходя кустарники, проламываясь сквозь заметы — до настоящих сугробов еще не дошло. Разведчики шли след в след, быстро втягиваясь в ритм движения и потому забывая об опасности. У каждого были свои думы и свои сомнения.

Сиренко шел вторым и, рассматривая сутулую спину командира, с тревогой думал, что он, наверное, не сможет не то что заменить, а хотя бы ненадолго подменить Дробота. Нет у него, городского человека, не видевшего до армии путной рощицы, настоящего лесного чутья. Правда, лес теперь для него не страшен, не враждебен, но он еще не друг и, уж конечно, не помощник.

И еще одного боялся Сашка — ответственности за Прокофьева. Сашка просто не представлял, как он сможет командовать кем-то, отдавать кому-то приказания…

Да что приказ! Становилось не по себе оттого, что ему, может статься, придется принимать решения, и не какие-нибудь сложные, а самые простые: когда идти, когда отдыхать. Ведь если идти, надо знать куда, а если отдыхать, то сколько времени и где. Он просто не представлял, что он способен на такое.

До сих пор он жил за чужой спиной. Дома принимал решения отец, на работе — бригадир, в армии — командир. А сам он мог бурчать или не бурчать, радоваться или горевать, но все равно выполнять то, что за него решили другие. Свое первое самостоятельное решение — идти на фронт, а не эвакуироваться с заводом, на котором работал, — даже это решение он, в сущности, принимал не в одиночку, а вместе с ребятами. Собрались комсомольцы и постановили: в тыл едет много людей, кое без кого можно обойтись. И тут же определили, кого можно заменить, а кого нельзя. С Сашкой было труднее. Терпеливый и добродушный, он был незаменимым наладчиком, потому что знал не только станки, но и электротехнику.

Пока товарищи решали его судьбу, он молчал. Лишь в самую последнюю минуту, когда вдруг оказалось, что Сиренко, пожалуй, нужен будет в тылу, он обиделся и справедливо решил, что если человек кое-что значит в тылу, то и на фронте он не будет обузой. И оборвал разговоры: еду — и точка.

А теперь он мог стать не только разведчиком, но и командиром. Чем больше он думал об этом, тем явственнее ощущал огромность дела, которому они все вместе и каждый в отдельности служат, ответственность, что лежала на каждом. Сиренко вздыхал и мучился. Проблески гордости, прелесть доверия исчезли. Пришли новые понятия.

«Хочешь или не хочешь, братишка, — обратился к себе Сашка, — а надо. Понял? Надо! И все!»

С этой минуты внутренний приказ, внутреннее «надо» вело его и заставляло воспринимать окружающее опять-таки по-новому.

Он все чаще посматривал по сторонам, прикидывал, как бы повел группу. И если его решение не совпадало с действиями Дробота, он мысленно старался понять сержанта, догадаться, почему командир поступил так, а не иначе. И чем чаще Сашка понимал командира, тем смелее смотрел по сторонам и, удивительно, тем больше видел и слышал. В какие-то минуты даже забылось, что человек он городской: лес и в самом деле стал роднее и ближе. И Сашка стал посматривать не только вперед и по сторонам, но и назад, на Прокофьева, и тоже совсем по-иному, чем прежде, прикидывая, с какой стороны к нему лучше подойти.

* * *

Прокофьев встречал этот испытующий и в то же время неуверенный взгляд радиста, замечал, как тот крутит головой по сторонам, и понимал его по-своему:

«Тоже икру мечет. Понимает, что к чему».

Меряя людей на свой аршин, Прокофьев сразу почувствовал себя крепче: трусил не только он. Это было очень приятно: возвращалось привычное сознание своего превосходства, из которого вполне естественно вытекала снисходительная, слегка насмешливая жалость к Сашке.

Растерянность быстро исчезала, все опять казалось простым и достижимым. Спасение было где-то рядом: нужно только подумать как следует, и тогда можно будет выкрутиться.

По сторонам мелькали мшистые ели, рябые березы. На осинах желтели яркие пятна лишайников. Кустарники то наплывали, то скрывались. Хотелось верить, что возле одного из них придет наконец нужное решение. Но Дробот, как нарочно, выбирал дорогу от гущины к гущине, и кустарники то появлялись, то уплывали. А так как решения все еще не было, эта сержантская предусмотрительность раздражала.

«Петляет, как заяц, — подумал Прокофьев, и сержант уже не показался смелым и разумным. — Петлять и крутить всякий может. Ты вот от смерти выкрутись, — с внутренним превосходством укорил он. — Все они такие — крутят, трусят… Ну и черт с ними. Будем хитрее».