Разведка уходит в сумерки

И они опять пошли, пригибаясь и таясь. Слева мрачнели развалины церкви, перед ними под откос к реке сбегала столбовая дорога, по обе стороны которой, тесно прижавшись друг к другу, стояли добротные дома — каменные и рубленые. Занавешенные изнутри окна поблескивали недобро и затаенно.

На самом взгорке, ближе к реке, стоял дом без окон, с проломленной крышей: пробоина резко чернела на фоне белого снега. Вокруг — и справа и слева — сиротились задымленные печи, похожие на застрявшие на мели рыбачьи баркасы.

— Вот это нам, кажется, и нужно, — сразу решил Дробот и пошел к дому.

Он пах нежилым, гарью и тем противным, чем пахнут придорожные брошенные строения. Разведчики легко нашли дорогу на чердак, обследовали его и прежде всего осторожно проделали в крыше несколько дыр. Обзор был на все четыре стороны. Дробот полежал возле каждой амбразуры и приказал:

— Ну ты, Сашок, лежи, а я схожу прикину, как оно со стороны. Да и следы затереть нужно.

Вернулся он быстро и попросил:

— Ты вот что — подежурь, а я подремлю. У меня сейчас нервы ни к черту: дергаются, как на веревочках.

Сашка кивнул и прилег возле той амбразуры, что выходила на дорогу. Мороз крепчал, небо очищалось, и кое-где поблескивали неяркие звезды. Одолевала дрема, но по дороге время от времени проходили машины, и их надсадный вой, скрежет переключаемых скоростей сбивали дрему.

К утру его подменил Дробот, и Сашка тоже прикорнул.

* * *

Пока он был один, прошлое как бы не касалось его, он жил только настоящим — слушал, смотрел, мерз и, в сущности, не думал. А как только смежил веки, прошлое надвинулось на него, окружило кошмарами, горечью во рту, тупой болью в затылке и висках. Он так и не мог сказать — спал он или не спал, а когда пришел в себя, на дороге по-прежнему скрежетали переключаемые скорости машин, было светло.

Перед ним, как в немом кино, открылась новая, невиданная жизнь, краешек, пожалуй, даже не краешек, а изнанку которой он заприметил ночью.

Село жило сдержанной, настороженной жизнью. Немцы были всюду — на улицах, на порогах домов, возле машин, притулившихся у изб и сараев. И все-таки чувствовалось, что это только малая их толика. Они, как клопы, сидели по закуткам и выползали лишь по своим надобностям. Дробот, переходя от амбразуры к амбразуре, в бинокль наблюдал за немцами, и лицо его постепенно принимало удивительное выражение. На нем были озабоченность, деловитость и в то же время радость.

Вскоре немецкие одиночки-выползки растеклись по домам и вновь выскочили с котелками в руках.

Пока шел завтрак, разведчики тоже перекусили сухарями и остатками шпига.

— По немецкому распорядку, — пошутил Дробот.

— С волками жить — по-волчьи выть, — в тон ответил Сиренко и вдруг понял, что сейчас он уже не чувствует того, что было с ним при встрече с немецкими мотоциклистами. Враг уже не казался страшным.

Отсюда, с чердака разрушенного не то бомбежкой, не то артиллерией дома, он казался мелким и скорее противным, чем ненавистным, но почти понятным: во внешних проявлениях его жизни угадывалось нечто общее с той жизнью, которую знали оба разведчика.

Кто-то перед кем-то вытягивался в струнку и, получив приказание, бежал куда-то; кто-то возился с техникой, что-то драил и смазывал; кто-то попросту сачковал, прячась от командирского взгляда. Отсюда, со стороны, враг был понятней.

И эта понятность оказалась особенно наглядной после завтрака, когда из домов взводные команды потянулись к скотным дворам. Через некоторое время оттуда послышались лязг железа, смех и даже губная гармошка.

— Удивительная вещь — боевая техника, — задумчиво протянул сержант. — Сколько ее ни драй, сколько ни ухаживай, пока стоит — работы на ней невпроворот. А в бою, бывает, по неделе не заглядываешь — и ничего. И капризничать забывает. — Он помолчал, прислушался к рабочему гуду, доносившемуся от скотных дворов. — Это они профилактику своим танкам делают. — И помечтал: — Хоть бы посмотреть, какие они там…

Когда солдаты разошлись по своим делам, на улицах появились темные, пугливые фигурки местных жителей. Они жались к избам, встречая немцев, уступали им дорогу, кланялись. Была в этих поклонах не та доверчивая и величавая вежливость русских деревень, с которой приветствуют каждого встречного, по древнему обычаю от души желая ему доброго дня, а настороженность и униженность, словно люди кланялись только затем, чтобы не глядеть в неприятное лицо, чтобы скрыть свое от чужого, пачкающего взгляда. И это было так заметно, так обидно, что Сашка сжимал зубы и морщился. Опять пришла ненависть — и опять новая, не похожая на прежнюю.

В село все чаще и чаще приезжали машины и мотоциклы. Они приходили и с востока, — с чердака была видна эта дорога — и с запада, мимо дома, и с других дорог. Дробот не мог уследить за ними, и потому Сашка докладывал ему, какая машина прошла и где остановилась. К полудню они знали расположение немецких частей: в селе стояли связисты, танкисты, зенитчики и штаб, в Крюкове — пехота, а в трех окружающих деревнях — пехотинцы и артиллеристы.

* * *