Разведка уходит в сумерки

Да, все было правильно. Немец решил свою судьбу раньше, чем о ней подумали разведчики, и это было так понятно, что всякие подозрения отпали. Своим бездействием шофер помог разведчикам, и теперь они как бы обязались помочь ему. А помощь могла быть единственной — протащить его в безопасное место. Таким местом мог быть либо партизанский отряд, либо советские войска. И Дробот напрямик сказал об этом.

— Хорошо, — ответил шофер. — Вы не партизаны. Мне больше нужны войска. Хорошо, через пять километров будет поворот дороги. Можно поехать назад, — немец заговорщически улыбнулся, — но я понимаю — вы разведчики. За вами охотились в лесу. Один из вас там и остался.

Отказываться не имело смысла.

— Хорошо. Я так и понял. Мой начальник не думал, что вы проберетесь в село. Он смеялся над своим товарищем обер-лейтенантом Шварцем. Говорил, что убитый русский был единственным экземпляром. Так думали и другие. Но Шварц очень умный. Он думал по-другому.

Дробот молчал, что-то соображая и прикидывая. Потом спросил:

— Твой начальник считал, что в лесу был только один разведчик?

— Да. Но он думал, что рядом бродят другие: вашу рацию пеленговали несколько раз.

— А больше… больше никаких следов разведчиков?.. Ну, трупов или раций не находили?

— О нет! Нет. Нашли только один труп. В лесу. И он очень смутил обер-лейтенанта Шварца. Мой начальник смеялся над Шварцем.

Дробот надолго замолк, затем решительно обогнул машину, кинул собачий труп на заднее сиденье и открыл дверцу.

— Садись, Сашок, поехали.

— А этого? — Сашка показал на офицера.

— Пусть проедется… последний раз, — усмехнулся Дробот и, как только машина двинулась, вынул карту и зажег верхний свет.

* * *

В машине было тепло. Зимняя укатанная дорога ложилась под колеса мягко, с успокаивающим шорохом.

Немецкий офицер на переднем сиденье казался уснувшим, и Сашку тоже потянуло в дрему. Каждый раз, когда он открывал глаза, перед ним маячила офицерская фуражка и он старался думать о человеке, которого лишил жизни.

Ничего не получалось: Сашка многого не помнил. Все произошло так просто и естественно, будто это была не боевая схватка, а случайная драка на переменке, когда не помнишь толком, почему она завязалась и с кем ты, собственно, дрался. Такие драки, если их не видел учитель, забываются через урок.

Сашка старался не забыть. Он надеялся найти в себе что-нибудь такое, что поразило бы его самого. И, к стыду своему, ничего не находил. Была удивительная путаница необыкновенно ярких картин, мгновенных снимков, уложить которые последовательно, строго он не мог. Яснее всего он помнил только ненависть и свои провалы в пустоту. Выходило, что убить можно только в том случае, если ты ненавидишь так, что забываешь обо всем. Даже о себе.

Сашка устало удивлялся самому себе, обстоятельствам, но мозг работал вяло, и он не старался его расшевелить.

Передовая приближалась. Уже виднелись ракетные неровные сполохи, слышались редкие орудийные выстрелы, и вскоре сквозь успокаивающий шум мотора пробилась далекая пулеметная трель.

Слева от дороги потянулись поля, справа — лес. Дробот приказал:

— Стой!

Шофер притормозил. Выходя из машины, сержант озабоченно бросил:

— На всякий случай — приготовиться к бою.

Шофер с недоумением посмотрел на него и не двинулся с места. Дробот сурово спросил:

— А тебя не касается?

— Да… но… — удивился и смутился шофер.

— Ты же сам говорил: с мертвым начальником ехать некуда.

Шофер смотрел прямо в глаза сержанту, потом встряхнулся, достал из-за офицера автомат.

— Хорошо, я все понял. Наблюдаю влево.

Дробот ушел и пропал. Было тоскливо и скучно. Чтобы как-нибудь скрасить эту грусть, Сашка спросил:

— Что же ты думаешь делать дальше?

Немец ответил не сразу:

— Не знаю… По-моему, войну мы проиграли — русских не сломишь, а мы уже где-то треснули. Если нажмете — сломаемся. А если так, то из плена я скорее дойду до семьи.

Они долго молчали, и шофер процедил:

— А потом… потом… трудно быть лакеем. Но быть лакеем подлеца — страшно.

И Сашка, вспомнив все, понял: он бы не смог жить так, как жил этот длинный немец. Просто не мог — и все. Да, можно идти на смерть за свое дело, да, можно ненавидеть и убивать, но необходимо знать, во имя чего. Идти на смерть лакеем — невозможно. И Сашка впервые почувствовал превосходство над этим человеком, да и не только над ним. Это было не врожденное превосходство, а сознание человека, поднявшегося па более высокую ступень и видевшего благодаря этому дальше и яснее, чем другие.

Никогда он не думал, что вот это сильное и светлое, а главное, беззлобное чувство превосходства, гордости за страну, за свой народ может прийти к нему в такой необычной обстановке.

— Ты прав, — сказал он, — нужно знать, за что дерешься. На смерть за кусок лакейского хлеба не ходят. И за деньги — тоже.

Шофер стремительно повернулся к Сашке, и даже в темноте было видно, как блестят его глаза.

— Вы меня поняли? Совсем поняли? — он говорил прерывисто, горло перехватывали спазмы. — И вы меня не расстреляете?

— Зачем? — искренне удивился Сашка. — Зачем? Ты же теперь… почти наш. А своим, ты сам знаешь, мы помогаем.